Давайте я вам просто перескажу, о чем фильм, чтобы было понятно, зашло ли мне. Наверное спойлеры, но, положа руку на сердце, не та картина, где это существенно.
1917-й год, третий год WW-1, западный фронт, синее небо над головой, гранату отняли... Точнее, не отняли, а выдали. Двух молодых капралов командование отправляет с донесением к полковнику Маккензи, который планирует атаку на линию Гинденбурга. Усталый и грузный Колин Ферт, которого я узнала только по наличию в титрах методом исключения сообщает парням, что в их руках — судьба 1600 человек.
И вот начинается длинный путь. Я не знаю, кто надоумил Мендеса имитировать съемку единым дублем, как культовый эпизод с Дюнкерком в «Искуплении» Райта, серьезно. Склейки даже моим неопытным взглядом все равно видны, и в чем смысл подобной подачи — одному режиссеру известно. Но бог с этим, не самая большая проблема фильма.
читать дальшеИ с места в карьер Мендес со зверино серьезным энтузиазмом принимается настойчиво внушать тепленькому зрителю, что война — это плохо (необыкновенно свежая мысль). Наши герои идут мимо трупа лошади (крупным планом), снова трупа лошади (вдруг кто не рассмотрел в первый раз), мимо трупов человеков. Еще трупов человеков. Камера заботливо задерживается на каждом, а молодые капралы нервно косятся. Видимо, им это в новинку (шел третий год оголтелой бойни).
Убедившись, что зритель проникся, Мендес показывает трупы — на этот раз коров. И снова трупы человеков. Минут двадцать мы созерцаем пейзажи и трупы в неторопливой проходке, для разнообразия — трупы цветущих деревьев, скошенных безжалостной артой (война все еще ужасна, как бы говорит нам Мендес, вы же помните). И вот трупы кончились, капралы добрались до фермы. Тут Мендес вспомнил, что уже минуты три никакие ужосы войны на экране не присутствовали, поэтому тут же сует нам в лицо труп собаки. И коровы. На ферме ничего хорошего не случается, потому что герои решили помочь немецкому летчику (не спрашивайте, это очень тупой момент), но прежде чем ее покинуть, нам снова показывают труп собаки. Ну, вдруг кто-то бессердечный и до сих пор не проникся.
А, ну и еще в наличии шаблонный эпизод «трагическая гибель боевого товарища одна штука инвентарный номер такой-то».
Где-то минут пятьдесят спустя картина выдает нам красивого Марка Стронга с пронзительным отеческим взглядом и добрым ленинским прищуром карих глаз. К Стронгу, впрочем, у меня претензий нет. Как и к ранее промелькнувшему Эндрю Скотту. После Стронга нас немножко кормят стереотипной нарезочкой про суровое, но славное воинское братство, после чего снова идут трупы.
Ну ладно, пошутила, пошутила. Трупы тоже, конечно, но это не главное. Оставшийся капрал переправляется через реку, ввязывается в перестрелку и шатается один в безумно красивой ночи, подсвеченной огнями. А надо сказать, что фильм очень, просто невероятно красивый (если бы туда еще смысла бы доложили, цены бы ему несть). Наконец, убегая от немца, он попадает в какой-то подвал и там трупы находит девушку с ребенком. Здесь пришло время для невероятно оригинального (нет) приема — даже посреди смерти есть жизнь. Капрал тетешкает ребенка, старательно отыгрывая троп «солдат ребенка не обидит». Затем делится с ним удачно прихваченным с фермы молоком, потом вспоминает, что ребенок канеш это хорошо, ита жизнь, но 1600 человек сами себя не спасут. И продолжает путь. На сей раз вплавь.
Сюда еще ненавязчиво присунут шаблон «бессмертный герой, в которого никто не может попасть».
Капрал плывет, а вокруг станки, станки трупы.
Трупы.
...
....
Трупы.
На этот раз раздутые. Ужасы войны, настойчиво напоминает нам Мендес. Ужасайтесь, почему вы не ужасаетесь. Мы послушно ужасаемся. Капрал плывет, осыпаемый трупами лепестками вишни, которые символизируют то ли ужасы войны в профиль, то ли тоже торжество жизни, я пока не решила.
Наконец он прибывает куда нужно. Привал. Все слушают пение. Посмотрите, как бы говорит нам Мендес, даже посреди этой ужасной войны есть место для простых и понятных вещей, как песня и дружеское плечо товарища. Камера настойчиво показывает нам молодые простецкие лица. Эти парни, они слишком молоды, чтобы умирать, вот это вот все. Переждав очередной приступ моралите режиссера, мы видим, как капрал добирается до полковника Маккензи, который уже отдал приказ идти в атаку.
И это первый и последний впечатляющий эпизод этого фильма. Единственный, где есть страсть, эмоции и драйв. Но это ненадолго. Донесение в итоге доставлено, уря, 1600 человек спасены. Полковник Маккензи у нас Камбербетч, который толкает тихую прочувствованную речь, что все устали, а победа близка, ладно дай сюда свое донесение.
После этого капрал находит брата своего погибшего товарища и дальше у нас троп «Напрасно старушка ждет сына домой, ей скажут, она зарыдает» (ничего нового, в общем). После чего капрал косплеит Андрюшку Болконского, сидит под дубом, пырится в небо, а затем достает фотографию своей семьи с надписью, что они его ждут (обязательный элемент программы). И долго смотрит.
На этом месте Мендес нас наконец пожалел и свернул лавочку к такой-то матери. Кстати, заключительные титры многое объясняют в плане, почему эта картина беспомощное слюнявое нечто. Это, оказывается, у режиссера личное.
Что могу сказать по итогу. Это плохо. При всей своей абсолютной технической безупречности, «1917» откровенно пустой и слабый. Шаблонный. С нелепо прилепленной моралью и аккуратно распределенными акцентами, которые торчат без преувеличения в каждом кадре. Вообще, если замысел режиссера настолько бросается в глаза да еще так буквально — это фиаско. Я честно пыталась не обращать внимания, но все тропы и шаблоны расставлены настолько примитивно и прямолинейно, что это как трупы, которые Мендес щедро рассовал по локациям — мозолит глаза, нарочито и раздражающе.
Это будет очень печально, если такой корявый и откровенно конъюнктурный фильм возьмет Оскара. В нем нет идеи, нет замысла и нет души. Он устарел лет этак на пятьдесят, сейчас никто не делает антивоенные фильмы так грубо и так топорно. А учитывая, что соседом «1917» по номинации является тоже антивоенный «Кролик Джоджо», который при этом совершенно блестящий фильм, — ничем иным, кроме как недоразумением я это назвать не могу.