Не стоит распыляться ради людей, которые не хотят видеть в тебе божество достойную личность (с)
Вчера, в предыдущей записи, вспоминали о кинговском "Завтраке в Кафе Готэм". И в голове всплыл это рассказ его сынули. Рассказ Джо Хилла, чем-то похожий на "Завтрак". Но гораздо, имхо, лучше. Захотелось перечитать. Отдельно найти не удалось и книженцию тащить с собой неохота.
Так что, меня пробило на полный текст — закину сейчас сюда и перечитаю на кафедре, он не так уж, чтобы большой.
ЛУЧШИЕ НОВЫЕ УЖАСЫ
Примерно за месяц до срока сдачи материалов Эдди Кэрролл вскрыл коричневый конверт, и в руки ему скользнул журнал «Северное литературное обозрение». Кэрроллу часто присылали всевозможные журналы: по большей части они носили названия вроде «Плясок на кладбище» и специализировались на литературе ужасов. Приходили и книги. Квартира в Бруклине была завалена книгами: гора на диване в кабинете, стопка возле кофеварки. Везде. И все это — сборники ужастиков.
Прочитать их полностью не представлялось возможным, хотя когда-то (тогда ему было тридцать с небольшим и он только что стал редактором альманаха «Лучшие новые ужасы Америки») Кэрролл старался ознакомиться с каждой книгой. Он подготовил к печати шестнадцать томов «Лучших новых ужасов», посвятив альманаху уже треть своей жизни. Это означало, что он потратил тысячи часов на чтение, редактирование и переписку — тысячи часов, которых никто ему не вернет.
Со временем журналы стали вызывать у него особую неприязнь. Печатали их на самой дешевой бумаге самыми дешевыми красками. Он ненавидел следы краски на своих пальцах, ненавидел ее резкий запах.
Он не дочитывал до конца большую часть рассказов, за которые все-таки брался. Он не мог. Он слабел при мысли о том, что придется осилить еще одну историю о вампирах, занимающихся сексом с другими вампирами. Он решительно открывал подражания Лавкрафту,[1] но при первом же болезненно серьезном намеке на Старших богов чувствовал, что внутри немеет какая-то очень важная его часть — так немеет в неудобной позе рука или нога. Он боялся, что эта важная часть — душа.
Вскоре после развода с женой обязанности редактора стали для Кэрролла утомительным и безрадостным бременем. Иногда он думал и даже мечтал о том, чтобы отказаться от должности, но быстро возвращался к реальности. Редактирование «Лучших новых ужасов» приносило двенадцать тысяч долларов ежегодно, и это была основа его дохода. Ее дополняли гонорары за другие сборники и журналы, разнообразные выступления и семинары. Без двенадцати штук ему пришлось бы искать настоящую работу, а это худшее, что может с ним случиться.
Название «Северное обозрение» было ему незнакомо. На плотной шершавой бумажной обложке изображались неровные ряды сосен. Штамп на оборотной стороне журнала сообщал, что обозрение издано Катадинским университетом в штате Нью-Йорк. Кэрролл раскрыл журнал, и оттуда выпал сложенный пополам листок — письмо от редактора, преподавателя английского языка по имени Гарольд Нунан.
Прошлой зимой к Нунану обратился некий Питер Кубрю, работавший на полставки в технической службе университета. Нунан, тогда только что назначенный редактором «Северного обозрения», объявил открытый конкурс, и Питер принес свой рассказ. Нунан из вежливости пообещал ознакомиться с рукописью. Когда он прочитал рассказ, озаглавленный «Пуговичный мальчик: история любви», то был просто поражен и скупой выразительностью языка, и отталкивающим содержанием.
Для Нунана редактирование журнала было новым делом Он сменил ушедшего на пенсию Фрэнка Макдэйна, прослужившего на своем посту двадцать лет, и горел желанием обновить издание. Нунан хотел публиковать такие произведения, чтобы они всколыхнули чувства и разум читателей.
«Боюсь, в этом я даже слишком преуспел», — писал Нунан.
Вскоре после выхода в свет «Пуговичного мальчика» заведующий кафедрой английского языка вызвал Нунана к себе и обвинил его в том, что «Северное обозрение» используется как трибуна для «литературных розыгрышей испорченных юнцов». Почти пятьдесят человек отказались от подписки на «Обозрение» — существенная потеря для журнала тиражом в тысячу экземпляров. Выпускница университета, обеспечивавшая большую часть финансирования «Северного обозрения», в негодовании отказалась от дальнейшего сотрудничества. Самого Нунана отстранили от работы над журналом, и место редактора, уступив настойчивым просьбам общественности, вновь занял Фрэнк Макдэйн.
Письмо Нунана заканчивалось следующими словами:
«Я же по-прежнему считаю, что (каковы бы ни были его недостатки) "Пуговичный мальчик" — замечательное произведение, пусть и нелегкое для прочтения. Надеюсь, что Вы сочтете возможным потратить немного Вашего времени на ознакомление с ним. Не скрою, что включение этого рассказа в Вашу антологию станет для меня символом моей правоты.
Я бы пожелал Вам приятного чтения, но боюсь, в данном случае это не совсем уместно.
С уважением,
Гарольд Нунан».
Эдди Кэрролл прочитал письмо Нунана, стоя в прихожей, только войдя в дверь. Он нашел в журнале рассказ Кубрю и взялся за него. Через пять минут он заметил, что все еще стоит и ему жарко. Скинув куртку, он прошел на кухню.
Какое-то время он сидел на ступеньках лестницы, ведущей на второй этаж. Потом он лежал на диване в кабинете, подложив под голову стопку книг. На страницы падал неяркий свет подходящего к концу октября. Кэрролл не помнил, как он оказался в кабинете.
Не отрываясь, Кэрролл дочитал рассказ до конца и сел, охваченный неуемным возбуждением Это было самое грубое, самое отвратительное произведение из когда-либо прочитанных им, а это кое-что значило. На протяжении почти всей своей профессиональной карьеры он погружался в грубое и отвратительное, чтобы найти в этом гнилом, болезненном литературном болоте цветы неописуемой красоты. Без сомнения, присланный рассказ оказался одним из таких цветов. Жестокий и извращенный, именно такой рассказ и нужен Кэрролл. Он перелистал страницы назад и начал читать снова.
Главную героиню — погруженную в свой внутренний мир девушку, семнадцатилетнюю в начале повествования, — зовут Кейт. Однажды ее затаскивает в свой микроавтобус великан со злыми желтыми глазами и скобками на зубах. Он связывает ее и швыряет в салон машины, где она обнаруживает мальчика примерно ее возраста. Сначала она думает, что мальчик мертв. Его лицо страшно обезображено: на месте глаз — две круглые желтые пуговицы. На каждой пуговице нарисована улыбающаяся рожица. Пуговицы стальной проволокой прикреплены сквозь веки к глазным яблокам.
Однако когда машина сдвинулась с места, мальчик начинает шевелиться. Он прикасается к бедру Кейт, и она чуть не кричит от ужаса. Он водит рукой по ее телу, потом на ощупь находит лицо. Он шепчет, что его зовут Джим, что великан возит его в машине уже неделю — с тех пор, как убил его родителей.
— Он проколол мои глаза и сказал, что моя душа вылетела через них наружу. Он сказал, что при этом раздался красивый звук — вроде того, что образуется, когда дуешь в пустую бутылку из-под колы. Потом он пришил поверх дырок в глазах эти пуговицы, чтобы из них не улетела и моя жизнь. — Джим дотронулся до пуговиц с рожицами. — Он хочет знать, сколько я могу прожить без души.
Великан везет их на заброшенную туристическую стоянку в пригородном парке, где заставляет Джима и Кейт ласкать друг друга. Когда ему кажется, что Кейт целует мальчика недостаточно искренне, он разрезает ей лицо и вырывает язык. В последующей неразберихе — Джим вопит, слепо мечется, повсюду кровь — Кейт удается убежать в заросли. Три часа спустя она выходит на шоссе, истерически рыдая и истекая кровью.
Ее похитителя так и не находят: он и Джим покинули парк и исчезли. Полицейским не удается установить ни единого факта об их личностях. Они не знают, кто такой Джим и откуда он, а о великане им известно и того меньше.
Две недели спустя после выписки Кейт из больницы появляется первая и последняя ниточка: девушка получает по почте конверт с двумя желтыми пуговицами — улыбающиеся рожицы заляпаны засохшей кровью — и фотографией моста в Кентукки. На следующее утро под этим мостом водолаз находит полуразложившееся тело мальчика, в пустых глазницах которого прячутся мелкие рыбешки.
Раньше Кейт была симпатичной девушкой, теперь же она внушает всем жалость и ужас Она понимает чувства окружающих: она и сама не может без содрогания смотреть на себя в зеркало. Кейт начинает посещать специальную школу, чтобы научиться языку жестов, но скоро бросает ее. Ее соученики — глухие, хромые, уроды — вызывают у нее отвращение своей беспомощностью.
Кейт пытается вести нормальную жизнь, но безуспешно. У нее нет близких друзей, нет и не может быть работы, она комплексует из-за своей внешности и немоты. В одном особенно мрачном эпизоде Кейт напивается допьяна, чтобы набраться смелости и подойти к мужчине в баре, однако мужчина и его друзья осмеивают ее.
По ночам она не может спать из-за постоянных кошмаров: в снах она переживает невероятные и омерзительные вариации своего похищения. В некоторых из них Джим не жертва, а соучастник преступления, он яростно насилует девушку. Пуговицы, пришитые к его глазам, во сне превращаются в зеркальные диски, где она видит искривленное отражение собственного лица, которое, следуя безупречной логике сна, уже изуродовал шрам. Иногда сны возбуждают Кейт. Ее психотерапевт говорит, что это нормально. Она отказывается от его услуг, когда обнаруживает, что он нарисовал в своем блокноте издевательскую карикатуру на нее.
В поисках средства от кошмаров Кейт пробует джин, обезболивающие таблетки, героин. Ей нужны деньги на наркотики, и она ищет их в секретере отца. Отец застает ее за воровством и прогоняет из дома. В ту же ночь мать звонит ей, чтобы сообщить, что отец в больнице — с ним случился сердечный приступ, — и просит не навещать его. Вскоре после этого в центре для детей-инвалидов, где Кейт в конце концов нашла себе работу, один ребенок карандашом протыкает глаз другому. Вины Кейт в происшедшем нет, однако расследование инцидента выявляет ее дурные привычки. Она теряет работу. Затем она справляется с наркотической зависимостью, но найти другое место ей никак не удается.
Однажды осенью она выходит из местного супермаркета и на парковке перед магазином видит полицейскую машину. Капот машины поднят. Полицейский в очках с зеркальными стеклами изучает перегретый радиатор. Кейт случайно бросает взгляд на заднее сиденье машины — а там, в наручниках, сидит ее великан, десятью годами старше и пятьюдесятью фунтами тяжелее.
Кейт пытается сохранять спокойствие. Она подходит к полицейскому, нырнувшему под капот, пишет ему записку с вопросом, знает ли он, кто сидит в его машине.
Тот отвечает, что этого парня арестовали за попытку вынести из хозяйственного магазина на Плезант-стрит охотничий нож и рулон изоленты.
Кейт знает этот магазин, она живет буквально в трех минутах ходьбы от него. Ноги у нее подгибаются, и полицейский еле успевает схватить ее за руку, прежде чем она упадет.
Она пишет отчаянную записку, пытаясь объяснить, что великан сделал с ней, когда ей было семнадцать лет. Карандаш не поспевает за мыслями, и Кейт сама с трудом понимает написанное. Но полицейский ухватывает суть. Он подводит ее к пассажирскому сиденью и открывает дверцу. Мысль о том, что ей придется сидеть в одной машине с чудовищным похитителем, приводит Кейт в ужас. Девушку охватывает безудержная дрожь, но полицейский напоминает, что великан закован в наручники, сидит на заднем сиденье и совершенно безопасен, а ей необходимо срочно дать показания в полицейском участке.
Наконец она садится в машину. В ногах у нее лежит теплая куртка. Полицейский говорит, что это его куртка и Кейт может накрыться ею — так будет теплее, и дрожь пройдет. Она поднимает на него глаза, собираясь написать ему коротенькое «спасибо» — и замирает, не в силах шевельнуться. Ее напугало собственное отражение в его зеркальных очках.
Он закрывает дверь и возвращается к раскрытому капоту автомобиля. Кейт непослушными пальцами пытается поднять с пола куртку. К нагрудным карманам куртки справа и слева от молнии пришиты две крупные желтые пуговицы с нарисованными рожицами. Кейт хочет открыть дверцу, но замок заблокирован. Стекло окна не опускается. С грохотом захлопывается капот. Мужчина в зеркальных очках, который совсем не полицейский, зловеще ухмыляется. «Пуговичный мальчик» идет вдоль машины к задней двери, чтобы выпустить великана: ведь чтобы вести машину, нужны глаза.
В густом лесу очень легко заблудиться и начать ходить кругами, и впервые Кейт понимает: именно это с ней и случилось. Она убежала от «пуговичного мальчика» и великана в лес, но выбраться оттуда так и не смогла. С тех самых пор она бродила во тьме и зарослях, описывая огромный и бесцельный круг, и двигалась обратно к похитителям Теперь она пришла туда, куда и направлялась. Такая мысль не ужасает ее, а странным образом успокаивает. Ей кажется, что ее место здесь, с ними, и это доставляет ей облегчение: очень важно найти свое место в жизни. Кейт откидывается на спинку сиденья и, чтобы согреться, бездумно накрывается курткой «пуговичного мальчика».
Эдди Кэрролла не удивило, что Нунана уволили за публикацию «Пуговичного мальчика». Рассказчик подробно останавливался на подробностях деградации женщины, и героиня выглядела почти добровольной соучастницей в подавлении собственных эмоциональных, сексуальных и духовных потребностей. Это плохо… но Джойс Кэрол Оутс[2] печатала точно такие же рассказы в журналах, ничем не отличающихся от «Северного обозрения», и получала за них награды. На самом деле непростительным грехом был шокирующий финал.
Кэрролл предвидел его — прочитав почти десять тысяч рассказов об ужасах и сверхъестественном, он всегда мог предсказать конец, — тем не менее финал ему понравился. А вот в среде литературных знатоков неожиданная концовка (пусть и превосходно написанная) считалась признаком ребячества, коммерческой писанины и дурного влияния телевидения. Читателями «Северного обозрения», предполагал Кэрролл, были пожилые академики. Они рассказывали студентам про Гренделя[3] про Эзру Паунда[4] и до боли в сердце мечтали продать собственные стихи в какой-нибудь почтенный журнал. Для них шоковая концовка в коротком рассказе была столь же неприлична, как шумное испускание газов балериной посреди «Лебединого озера», — подобный промах в их глазах выглядел смехотворно. Профессор Гарольд Нунан либо совсем недавно поселился в академической башне из слоновой кости, либо подсознательно хотел, чтобы его оттуда выдворили.
Хотя финал был выполнен скорее в духе Джона Карпентера,[5] чем Джона Апдайка,[6] Кэрролл не встречал ничего подобного ни в одном из сборников «ужасов», по крайней мере — за последние несколько лет. Эти двадцать пять страниц являлись натуралистичным описанием того, как женщину шаг за шагом разрушает чувство вины, свойственное жертвам ужасных преступлений. Здесь было все: и мучительные отношения с близкими, и дерьмовая работа, и отсутствие денег. Кэрролл уже забыл, когда ему в последний раз приходилось читать о насущном хлебе ежедневного бытия. Подавляющее большинство «ужастиков» слеплено из кровавого месива, остальное за ненадобностью отметается.
Кэрролл вдруг понял, что ходит по кабинету из угла в угол, слишком взволнованный, чтобы сидеть, и сжимает в руке «Северное обозрение». Случайно его взгляд упал на зеркало над диваном: отражение непристойно ухмылялось, как будто только что услышало грязную шутку.
В одиннадцать лет Кэрролл впервые посмотрел фильм «В плену у призрака».[7] Он пошел в кино со своими двоюродными братьями, но, как только в зале погас свет и спутников поглотила тьма, юный Эдди остался совершенно один, запертый в темном и душном шкафу теней. Порой ему требовалось огромное усилие воли, чтобы не закрыть глаза, и все же каждую клетку его тела сотрясала дрожь наслаждения. Когда свет зажегся снова, нервные окончания мальчика гудели, словно он подержался за медный провод под напряжением Такое ощущение постепенно превратилось для него в потребность.
Позднее, когда он стал профессионалом в области литературных страхов, это чувство притупилось — не исчезло, но ощущалось будто издалека, как воспоминание об эмоции, а не сама эмоция. В последнее время стерлась даже память о ней, а при взгляде на стопку журналов на кофейном столике возникала омертвляющая амнезия, немое отсутствие интереса. Или нет — его охватывал ужас, но ужас совсем другого рода.
Однако чувство, которое он испытывал сейчас, вынырнув из чудовищных перипетий «Пуговичного мальчика» и меряя кабинет шагами… это было оно — то самое ощущение. Оно затронуло сокровенные струны его души и оставило после себя томительную вибрацию. Кэрролл долго не мог успокоиться, так он отвык от этого восхитительного состояния. Он захотел вспомнить, давно ли ему доводилось находить для своего альманаха рассказ, производивший столь же сильное впечатление, как «Пуговичный мальчик». Было ли такое вообще? Он подошел к стеллажу и достал первый выпуск «Лучших новых ужасов» (по-прежнему его любимый том). Интересно, что нравилось ему тогда? Однако в поисках содержания он наткнулся на страницу с посвящением, адресованным Элизабет, его тогдашней жене. «Той, что помогает мне не сбиться с пути», — написал он в приступе головокружительной страсти. Сейчас при виде этих слов по коже побежали мурашки.
Элизабет ушла от него после того, как он узнал, что она на протяжении года спала с их консультантом по инвестициям. Она переехала к матери и забрала с собой Трэйси.
— В каком-то смысле я даже рада, что ты застукал нас, — сказала она через несколько недель после развода. — С этим давно пора было покончить.
— С чем — с твоим романом? — спросил он, думая, что она сообщает о своем разрыве с любовником.
— Нет, — ответила Лиззи. — С твоими ужасами и с ужасными людьми, что к тебе постоянно приходят. Мерзкие потные уроды, у них встает только при виде трупов. Наконец-то они исчезли из моей жизни. Наконец-то я могу жить среди обычных здоровых людей. И у Трэйси будет нормальное детство.
Мало того что она трахалась направо и налево — она еще и упрекала его за Трэйси. От ненависти у Кэрролла перехватило дыхание, хотя прошло уже столько лет. Он швырнул книгу обратно на полку и поплелся на кухню чего-нибудь поесть. Беспокойного возбуждения как не бывало. Хорошо, что ему не пришлось придумывать, как бороться с бесполезной энергией, отвлекающей его от дел. Старушка Лиззи все еще помогает ему, даже с расстояния в сорок миль и из постели другого мужчины.
В тот же день он послал Гарольду Нунану письмо по электронной почте, спрашивая, как можно связаться с Кубрю. Ответ пришел почти сразу же. Нунан явно был очень доволен тем, что Кэрролл заинтересовался «Пуговичным мальчиком». Электронного адреса Питера Кубрю у него не было, зато был обычный адрес и номер телефона.
Однако письмо, посланное Кэрроллом по этому адресу, вернулось обратно со штампом «Адресат выбыл», а когда он позвонил Питеру по телефону, то услышал только повторяющееся: «Данный номер отключен». Тогда Кэрролл набрал номер Гарольда Нунана.
— Не могу сказать, что сильно удивлен, — быстро и чуть заикаясь от смущения заговорил Нунан. — У меня сложилось впечатление, что Питер склонен к частой перемене мест. Думаю, он подрабатывает то здесь, то там, чтобы хватало на оплату счетов. Могу посоветовать обратиться к Мортону Войду из отдела кадров университетской технической службы. Там наверняка должна быть какая-то информация о Кубрю.
— А когда вы видели его в последний раз?
— Заходил к нему весной, кажется, в марте. Я случайно проезжал мимо его квартиры. Как раз вышел номер с «Пуговичным мальчиком» и поднялся весь этот шум. Говорили, что рассказ — гимн женоненавистничеству, что издателю и автору необходимо публично извиниться, и прочую чушь. Я хотел поговорить с ним о том, что происходит. Наверное, в душе я надеялся, что он захочет как-то ответить, написать в студенческой газете статью в защиту своего произведения или… или что-нибудь еще. Но он не стал ничего предпринимать. Сказал, что такой поступок станет проявлением слабости. А вообще, это был весьма странный визит. Он очень необычный человек. У него не только истории странные. Он и сам такой.
— Что вы имеете в виду?
Нунан засмеялся.
— Даже не знаю. Что я имею в виду? Знаете, как бывает, когда у человека высокая температура, и он взглянет на самый обыкновенный предмет, например на настольную лампу у кровати, и она покажется ему чем-то диким? Или ему привидится, будто она тает или вот-вот исчезнет. Мои встречи с Питером Кубрю были именно такими. Не знаю почему.
Кэрролл пока не имел возможности сказать Кубрю и двух слов, но этот необычный человек ему уже понравился.
— Все равно не понимаю. Объясните, — попросил он.
— Когда я позвонил в дверь, открыл мне его старший брат. Полураздетый. Должно быть, он гостил у Питера. И этот парень был — не сочтите меня бестактным, но иначе не скажешь — неприятно толстый. Весь покрытый татуировками. Неприятными татуировками. На животе — мельница, увешанная трупами. На спине — эмбрион с… с вымаранными черными глазами. На одном из кулаков скальпель. И клыки.
Кэрролл рассмеялся, хотя ничего смешного в том, что он услышал, не было. Нунан продолжал:
— Но сам он неплохой парень, дружелюбный такой. Провел меня в гостиную, принес банку содовой, мы все уселись на диван перед телевизором. И — мне это показалось удивительным — пока мы разговаривали и я информировал их о том, как восприняли рассказ Питера читатели, старший брат сидел на полу, а Питер прокалывал ему уши.
— Питер что?..
— Вот именно. Прямо посреди разговора он втыкает раскаленную иглу в ушную раковину брата. Крови было море. Когда толстяк поднялся, он выглядел так, будто ему прострелили голову. Кровь текла ручьем, словно он искупался в кровавой ванне. А потом он спросил, не хочу ли я еще колы.
На этот раз они оба засмеялись и потом недолго помолчали.
— И еще: по телевизору они смотрели фильм про Джонстаун,[8] — внезапно сказал Нунан. Даже не сказал, а выпалил.
— Что?
— Смотрели на видео. С выключенным звуком. Все время, пока мы говорили, а Питер делал брату пирсинг. Наверное, это стало последней странной деталью, сделавшей для меня происходящее абсолютно нереальным. Съемки мертвых тел во Французской Гайане. После того, как люди выпили отравленного лимонаду. Улицы, заваленные трупами, и все эти птицы, которые… клюют их. — Нунан сглотнул. — По-моему, магнитофон у них стоял на повторе — мне показалось, что одни и те же кадры я видел дважды. А они смотрели как… как в трансе.
И снова они помолчали. Для Нунана эта пауза была неловкой.
— Вы согласны, что рассказ Кубрю — весьма неординарное произведение? — заговорил он.
— Согласен.
— Не знаю, как Питер отнесется к тому, что вы хотите напечатать его, но лично я в восторге. Надеюсь, не напугал вас лишними подробностями…
Кэрролл улыбнулся:
— Меня нелегко напугать.
Бойд из отдела кадров не мог точно сказать, где сейчас находится Питер Кубрю.
— Он сказал, что его брат получил какую-то муниципальную работу в Пекипси. В Пекипси или Ньюбурге. И обещал пристроить там Питера. Город платит хорошо, а главное — если ты туда попал, тебя уже не уволят, даже если ты маньяк-убийца.
Упоминание о Пекипси заинтересовало Кэрролла. В конце месяца там намечался небольшой конвент любителей фэнтези — «Темная тайна», или «Темные мечты», или что-то в этом роде. Уж назвали бы «Темная мастурбация». Кэрролла приглашали участвовать, но он не отвечал на письма организаторов. Его больше не прельщали подобные мелкие сборища, да и время проведения было неудобным — как раз перед сдачей номера в печать.
Кэрролл ежегодно ездил на церемонию вручения Всемирной премии фэнтези и на несколько других представительных мероприятий. Конвенты представляли собой ту часть его работы, которая еще не вызывала отвращения: там Кэрролл встречался с друзьями. В глубине души он все еще любил ужастики, и конвенты порой будили в нем приятные воспоминания.
Например, на одном из таких сборищ он наткнулся на первое издание «Я люблю Гейлсбург в весеннее время».[9] Много лет он не видел и не вспоминал про «Гейлсбург», но стоило перевернуть несколько коричневых хрупких страниц, восхитительно пахнущих пылью и чердаком, как на Кэрролла головокружительным потоком обрушились воспоминания. Впервые он прочитал эти рассказы в тринадцать лет, а потом две недели не мог прийти в себя. Читал он на крыше, куда залезал через окно своей комнаты: только там он не слышал непрестанных ссор родителей. Он вспомнил шершавую на ощупь кровельную плитку — раскалившись на солнце, она источала запах резины; вспомнил далекое жужжание газонокосилки; а главное — вспомнил ту блаженную зачарованность, с какой читал о невозможном десятицентовике с Вудро Вильсоном.[10]
Кэрролл позвонил в муниципальную службу Пекипси, и его соединили с отделом кадров.
— Кубрю? Арнольд Кубрю? Его уволили шесть месяцев назад, — сообщил мужчина с высоким сиплым голосом — Вы знаете, как трудно вылететь с муниципальной работы? Я про такое давненько не слышал. Кубрю скрывал свое уголовное прошлое.
— Нет, меня интересует не Арнольд, а Питер Кубрю. Арнольд, наверное, его брат. Он такой толстый, весь в татуировках?
— Ничего подобного. Худой. Жилистый. Однорукий. Сказал, что левую руку ему оторвало прессом.
— Да? — неуверенно протянул Кэрролл, чувствуя, что этот странный Арнольд вполне мог быть родственником Питера. — А что за проблемы у него возникли?
— Он нарушил запретительный приказ.
— О! — воскликнул Кэрролл. — Супружеские разногласия?
Он сочувствовал всем мужчинам, пострадавшим от рук адвокатов бывших жен.
— Если бы, — ответил сиплый кадровик. — Ему запретили приближаться к собственной матери. Как вам такое, а?
— А вы не знаете, не родственник ли он Питеру Кубрю и как мне с ним связаться?
— Приятель, я ему не нянька. Все, вопросов больше нет?
Вопросов больше не было.
Кэрролл дозвонился до справочной, разузнал телефоны всех Кубрю в Пекипси и близлежащих районах, но никто из тех, с кем он сумел поговорить, не признался в родственных отношениях с Питером. В конце концов Кэрролл сдался. В раздражении он стал прибираться в кабинете, без разбора бросая в урну бумаги и переставляя стопки книг с одного места на другое. У него кончились идеи. Кончилось терпение.
Ближе к вечеру он прилег на диван, чтобы подумать, и провалился в беспокойную дремоту. Даже во сне Кэрролл продолжал сердиться: он преследовал в пустом темном кинозале маленького мальчика, укравшего у него ключи от машины. Мальчик был черно-белым и мелькал, как призрак или персонаж старого фильма Непослушное дитя ужасно веселилось, потряхивая ключами и заливаясь истерическим смехом. Кэрролл бросился за ним и проснулся. Виски горели лихорадочным жаром, в мозгу билось слово «Пекипси».
Питер Кубрю жил именно в той части штата Нью-Йорк, а значит, в субботу он обязательно будет на конвенте, как же он называется… «Темное будущее», кажется. Пропустить такое событие он наверняка не захочет. Или, по крайней мере, среди участников конвента найдется кто-нибудь, кто слышал о Питере и подскажет Кэрроллу, как его найти. Значит, надо ехать в Пекипси.
Ночевать в Пекипси Кэрролл не собирался — езды туда не больше четырех часов, можно обернуться за один день. В шесть утра он уже мчался по левой полосе трассы I-90 со скоростью восемьдесят миль в час. У него за спиной поднималось солнце, заливая слепящим сиянием зеркало заднего вида. Хорошо было вжимать педаль газа в пол и чувствовать, как машина летит на запад, преследуя длинную тонкую линию собственной тени. Потом Кэрролл вспомнил, что его девочки нет рядом, и нога сразу отпустила педаль, а восторг от поездки улетучился.
Трэйси обожала конвенты, как и все дети. Только там они видят, как взрослые валяют дурака, наряжаясь в костюмы Эльвиры или Пинхеда. А какой ребенок устоит перед постоянным атрибутом конвентов — импровизированным рынком с вереницей жутких столиков и стендов, где за один доллар можно купить отрезанную руку из резины? Однажды на Всемирном конвенте фэнтези в Вашингтоне Трэйси целый час играла в пинбол с Нилом Гейманом.[11] Они, кажется, до сих пор переписываются.
Еще до полудня Кэрролл нашел местный выставочный центр, где проводился конвент, и явился туда. В концертном зале раскинулись торговые ряды. В помещении яблоку некуда было упасть, громкий смех и перекрывающие друг друга возгласы эхом отражались от бетонных стен, сплетаясь в ровный гулкий шум. Он не предупредил, что приедет, но это не имело значения. Одна из организаторов — коренастая женщина с рыжими кудряшками, одетая в темный костюм, — сразу узнала его.
— Мы и понятия не имели… — воскликнула она. И тут же: — Вы не отвечали на наши письма! — И тут же: — Могу я предложить вам что-нибудь выпить?
С ромом и кока-колой в руке, в тесном кольце любопытствующих, поддерживая разговор о последних фильмах, писателях и «Лучших новых ужасах», Кэрролл недоумевал: и почему он не хотел ехать сюда? Выяснилось, что не пришел один из ораторов, собиравшийся сказать несколько слов о состоянии современного рассказа в жанре ужасов. Как было бы удачно, сказали Кэрроллу, если бы вы… Да, согласился Кэрролл.
Его провели в конференц-зал, где напротив длинного стола с кувшином воды выстроились ряды складных стульев. Он сел за стол вместе с другими ораторами: учителем, написавшим книгу о По, редактором сетевого журнала, посвященного ужасам, и местным сочинителем детских фэнтези. Рыжеволосая дама представила их двум-трем десяткам слушателей, расположившихся на стульях, а потом все приглашенные ораторы получили возможность выступить. Кэрролл говорил последним.
Начал он с того, что любое художественное произведение является плодом фантазии, и когда автор добавляет в сюжет угрозу или конфликт, тем самым создаются предпосылки для ужаса. Его самого, говорил Кэрролл, этот жанр привлекает тем, что здесь присутствует большинство главных компонентов литературы, причем возведенных в крайнюю степень. Ведь вся художественная литература строится по принципу «верю — не верю», и в этом свете фантастика выглядит более весомо (и честно), чем реализм.
Он говорил, что большинство ужасов или фэнтези никуда не годятся: это пустые, творчески несостоятельные подражания тому, что и изначально было дерьмом Он говорил, что месяцами читает их и не встречает ни одной свежей мысли, ни одного запоминающегося персонажа, ни одной оригинальной фразы.
Затем он сказал, что так было всегда. Вероятно, в любом начинании — не обязательно творческом — редкие удачи появляются лишь после множества неудачных попыток. Каждый может попробовать себя в этом деле, не преуспеть, сделать выводы из своих ошибок и попробовать снова. Чтобы получить грамм золота, порой надо намыть горы песка. Он говорил о Клайве Баркере,[12] о Келли Линк[13] и о Стивене Галлахере,[14] и он рассказал им о «Пуговичном мальчике». Для него, закончил он, ничто не сравнится с восторгом от встречи с чем-то поистине волнующим и пробирающим до мозга костей, и он всегда будет любить эту сладкую дрожь ужаса. Произнеся это вслух, Кэрролл понял, что говорит истинную правду.
Когда он замолчал, в заднем ряду захлопали. Редкие хлопки подхватили остальные ряды, вскоре аплодисменты волной захлестнули зал, и публика встала.
По окончании заседания Кэрролл вышел из-за стола, чтобы поздороваться со знакомыми. Ему было жарко, он вспотел. Между рукопожатиями он снял очки и вытер пот подолом рубашки. В этот момент у него в ладони оказались чьи-то тонкие пальцы. Перед ним стояла невысокая фигура какого-то человека. Вернув очки на нос, Кэрролл обнаружил, что трясет руку не самому приятному из своих знакомых — худощавому коротышке с кривыми и темными от табака зубами и такими тонкими и аккуратными усиками, что они казались нарисованными.
Его звали Мэтью Грэм, он редактировал одиозный фэнзин «Гнилые фантазии». Ходили слухи, что Грэма обвиняли в сексуальных домогательствах к несовершеннолетней приемной дочери, хотя до суда дело вроде бы так и не дошло. Кэрролл старался не распространять свое отношение к Грэму на авторов, которых тот печатал, однако до сих пор не встречал в «Гнилых фантазиях» ничего достойного публикации в «Лучших новых ужасах». Грэм отдавал предпочтение историям о наркоманах, которые работают смотрителями в моргах и занимаются сексом с трупами, и слабоумных девицах, которые едут в Индию, чтобы на древних могильниках разродиться демонами. Рассказы пестрели опечатками и грубыми грамматическими ошибками.
— Питер Кубрю — это что-то! — воскликнул Грэм— Его первый рассказ вышел у меня. Ты разве не читал? А я посылал тебе экземпляр.
— Должно быть, пропустил, — ответил Кэрролл. Он не утруждал себя чтением «Гнилых фантазий» уже больше года, хотя один из последних номеров пригодился в качестве подстилки для его кошки.
— Он тебе понравится, — продолжал Грэм, снова обнажив в улыбке редкие зубы. — Он наш человек.
Кэрролла передернуло, хотя он постарался скрыть это.
— Ты видел его сегодня?
— Видел? Да я обедал с ним сегодня. Мы даже выпили. Он был здесь с утра. Вы разминулись. — Грэм растянул губы в широкой ухмылке. Изо рта у него пахло. — Если надо, могу дать тебе адрес. Он живет тут неподалеку.
За поздним обедом Кэрролл прочитал первый рассказ Питера Кубрю (Мэтью Грэм сумел раздобыть тот номер «Гнилых фантазий»). Рассказ назывался «Свинки», и героиней его была психически неуравновешенная женщина, однажды родившая целый помет поросят. Свинки учатся говорить, ходить на задних ногах и носить одежду — что-то в духе «Скотного двора».[15] Однако в итоге они возвращаются к дикости и разрывают свою мать на части. Рассказ заканчивается сценой смертельной схватки между поросятами за самые вкусные кусочки трупа.
Это было жесткое, злое произведение. Тщательно выписанное, психологически точное, оно несомненно намного превосходило все, что когда-либо появлялось на страницах «Фантазий». Но Кэрроллу рассказ не понравился. Эпизод, где поросята борются за право первыми пососать грудь матери, читался как гротескная порнография.
Грэм вложил между страниц журнала листок бумаги. На нем он набросал схему проезда к дому Питера Кубрю — в двадцати милях на север от Пекипси, в городке под названием Пайклиф. Кэрроллу это было почти по дороге: ведущее в Пайклиф живописное шоссе Таконик дальше выходило на трассу I-90. Телефонного номера к адресу не прилагалось. Грэм пояснил, что у Кубрю проблемы с деньгами и его телефон отключили.
Когда Кэрролл выехал на шоссе, уже начало темнеть. Под мощными дубами и высокими елями, тесно обступившими шоссе, сгущались тени. Не было ни попутных, ни встречных машин. Кэрролл оказался в одиночестве на пустынном шоссе, которое взбиралось все выше и выше в холмы, все глубже в лес. Несколько раз свет фар выхватывал семейство лосей. Они стояли у обочины и провожали машину взглядами, в которых смешались страх и звериное любопытство. В темноте их глаза казались розовыми.
Кэрролл въехал в Пайклиф — универсам, церковь, кладбище, заправка, единственный светофор, мигающий желтым. И вот уже городок остался позади, узкая полоска асфальта углубилась в сосновый бор. Стало совсем темно и похолодало, так что Кэрроллу пришлось включить печку. Он свернул по указателю на Тархил-роуд, и ею «сивик», натужно гудя, на пониженной передаче преодолел пару крутых подъемов. Кэрролл на миг прикрыл глаза и чуть не пропустил поворот. Он еле успел вывернуть руль, долей секунды отделенный от падения через кусты в черноту, вниз по склону.
Через полмили асфальт сменился гравием, и позади автомобиля образовалось люминесцентное облако меловой пыли из-под колес. Свет фар упал на толстого парня в ярко-оранжевой вязаной шапочке, достававшего из почтового ящика корреспонденцию. На ящике высветились несколько букв из блестящего пластика: «УБ Ю». Кэрролл притормозил.
Прикрываясь от света фар ладонью, толстяк вгляделся в сидящего за рулем Кэрролла. Потом он ухмыльнулся, мотнул головой в направлении дома — неожиданно гостеприимный жест, словно Кэрролла ждали. Парень зашагал по подъездной дорожке, Кэрролл покатил следом. С обеих сторон к узкой грунтовке подступали туи, царапали ветками лобовое стекло «сивика» и скребли по его бортам.
Дорога вывела их на пыльный двор перед большой желтой фермой с башенкой и просевшей верандой. Одно из окон было разбито и заколочено листом фанеры. В зарослях травы валялся ночной горшок. При виде этого дома у Кэрролла неприятно засосало под ложечкой: какое-то заброшенное жилище на опустошенной страшным вирусом земле, совсем как в фильме ужасов. Он попытался обуздать некстати разыгравшееся воображение и припарковал автомобиль возле древнего трактора, сквозь растерзанные внутренности которого пробивались высокие стебли дикой кукурузы.
Сунув ключи от машины в карман пальто, Кэрролл пошел к крыльцу, где его поджидал толстяк. Ему пришлось пройти мимо ярко освещенного гаража. Из-за плотно закрытых дверей доносился визг ленточной пилы. Кэрролл перевел взгляд на дом: в окне второго этажа горел свет, и на желтом фоне угрожающе чернел неподвижный силуэт человека.
Эдди Кэрролл сказал, что разыскивает Питера Кубрю. Толстый мужчина кивнул головой, приглашая гостя в дом (так же гостеприимно, как он позвал Кэрролла ехать к дому), и распахнул перед ним дверь.
В прихожей было сумрачно. На стенах вкривь и вкось висели пустые рамы. Узкая лестница вела во мрак второго этажа. В воздухе стоял странный запах, влажный и явно мужской… смесь пота и теста для блинов. Кэрролл быстро понял, что это за запах, и так же быстро решил притвориться, будто ничего не заметил.
— Сколько же дерьма у нас в прихожей, — сказал толстяк— Дайте-ка мне ваше пальто. — У него был бодрый, немного визгливый голос. Когда Кэрролл вручил ему пальто, он повернулся к лестнице и без всякого предупреждения заорал как резаный: — Пит! К тебе пришли!
Столь неожиданный переход от вежливого разговора к дикому крику потряс Кэрролла.
Над головами у них заскрипели половицы, и через несколько мгновений на верхней площадке появился худой мужчина в вельветовой куртке и в прямоугольных очках с оправой из черного пластика
— Чем могу быть полезен? — спросил он.
— Меня зовут Эдвард Кэрролл, я редактор ежегодного альманаха «Лучшие новые ужасы Америки». — Он подождал какой-то реакции со стороны худого человека, но лицо Кубрю сохраняло бесстрастное выражение. — Я прочитал ваш рассказ, напечатанный в «Северном обозрении», — «Пуговичный мальчик». Мне он очень понравился. Я надеюсь, что смогу включить его в ближайший номер альманаха. — Помолчав секунду, Кэрролл добавил: — Найти вас было непросто.
— Поднимайтесь, — сказал Кубрю, сделал шаг в сторону и скрылся в темноте.
Кэрролл двинулся по лестнице вверх. Толстый брат Питера тем временем направился куда-то, неся в одной руке пальто Кэрролла, в другой — свежую почту. Вдруг он остановился и, выхватив какой-то конверт, оглянулся на площадку второго этажа.
— Эй, Пит! Мамина страховка пришла! — Его голос радостно подрагивал.
Когда Кэрролл достиг верхней ступени, Питер Кубрю уже шел по коридору к распахнутой двери в глубине. Коридор был весь какой-то кривой. Пол под ногами прогибался, и один раз Кэрроллу пришлось даже схватиться за стену, чтобы не упасть. Некоторых половиц не хватало. Над лестничным пролетом висел старинный канделябр со стеклянными подвесками, мохнатыми от пыли и паутины. В дальнем закоулке мозга Кэрролла горбун заиграл на металлофоне музыку из фильма «Семейка Адамсов».
Кубрю обитал в крохотной комнатке, втиснутой под скат крыши. У одной стены приткнулся карточный столик с потрескавшейся деревянной столешницей. На нем стояла древняя электрическая пишущая машинка с листом бумаги, заправленным в валик.
— Вы работали? — спросил Кэрролл.
— Не могу остановиться, — ответил Кубрю.
— Хорошо.
Кубрю присел на край койки. Кэрролл сделал шаг внутрь комнаты и остановился: чтобы идти дальше, ему пришлось бы нагибаться. У Питера Кубрю были почти бесцветные глаза и красные, будто воспаленные, веки. Не мигая, он смотрел на Кэрролла.
Кэрролл рассказал ему о своем издании. Потом он сказал, что может заплатить Питеру двести долларов и процент от общих с другими авторами роялти. Кубрю кивнул, не выказав ни удивления, ни любопытства. Высоким сиплым голосом он коротко поблагодарил Кэрролла.
— Что вы думаете о концовке? — спросил он вдруг.
— В «Пуговичном мальчике»? Мне понравилось. Очень. Иначе я не захотел бы печатать рассказ в альманахе.
— А вот Катадинский университет она не устроила. Эти редакторши с короткими юбками и богатыми папочками возненавидели мой рассказ, а особенно — финал.
Кэрролл кивнул:
— Потому что они не ожидали его. Вероятно, он их шокировал, а шок сейчас не в моде.
Кубрю сказал:
— Сначала у меня было другое окончание. Там великан душил ее, и, когда она уже теряла сознание, она чувствовала, что второй похититель пришивает пуговицу к ее дырке. Но мне не хватило духу, и я его уничтожил. Подумал, что Нунан не возьмет рассказ с таким финалом.
— В нашем жанре сила произведения зачастую заключается именно в том, что осталось несказанным, — сказал Кэрролл лишь для того, чтобы что-то сказать. Он почувствовал на лбу прохладную щекотку пота. — Наверное, я схожу в машину за бланком договора.
Он не знал, зачем произнес это. Никаких бланков в машине не было. Его буквально толкало к выходу внезапное острое желание вдохнуть холодного свежего воздуха.
Кэрролл вынырнул из комнаты обратно в коридор. Только усилием воли он заставил себя не перейти на бег. Спустившись с лестницы, он замешкался в прихожей, гадая, куда толстый брат Питера подевал его пальто, и рискнул отправиться на поиски. Он двинулся вперед по коридору. Чем дальше он шел, тем становилось темнее.
Первой ему попалась маленькая дверка с медной ручкой. Он нажал на рукоятку, но дверь не поддалась. Кэрролл пошел дальше, ища гардероб или стенной шкаф. Где-то неподалеку шипел на раскаленной сковороде жир, стучал по деревянной доске нож. Пахло жареным луком Он толкнул дверь справа от себя и оказался в гостиной. Со стен на него смотрели головы животных. Тусклый луч света вытянутым прямоугольником падал через обеденный стол На столе лежала скатерть красного цвета с большой свастикой по центру.
Кэрролл закрыл эту дверь. Следующая с левой стороны была распахнута и вела в кухню. Скрытый до пояса кухонным столом, там стоял толстяк с голым торсом, покрытым татуировками. Мясницким ножом он резал что-то похожее на печень. В его соски были вдеты железные кольца. Кэрролл хотел окликнуть его. Но в тот же миг толстый Кубрю вышел из-за стола и направился к газовой плите, чтобы помешать что-то в кастрюле, и Кэрролл увидел, что парень одет лишь в узкие плавки. Белые ягодицы, удивительно маленькие для его толстого тела, подрагивали при каждом шаге. Кэрролл быстро скользнул обратно в полумрак коридора и пошел дальше, стараясь ступать как можно тише.
Коридор первого этажа казался еще более кривым, чем на втором этаже. Как будто дом перекосило в результате некоего сейсмического явления, и в нем не осталось ни одной ровной стены и поверхности. Кэрролл не знал, почему он не повернул обратно — ведь смысла бродить по этому странному дому не было. Тем не менее ноги сами несли его вперед.
Почти в самом конце коридора обнаружилась еще одна дверь. Кэрролл заглянул в нее и сморщился от ужасной вони. В воздухе деловито жужжали мухи, и Кэрролла окутало неприятное человеческое тепло. Это была самая темная комната из всех, похоже — спальня для гостей. Он уже собирался закрыть дверь, как вдруг заметил, что в изножье кровати что-то шевельнулось. Прикрыв ладонью рот и нос, Кэрролл заставил себя сделать шаг вперед. Через несколько секунд его глаза привыкли к темноте.
На кровати лежала истощенная старая женщина. Одеяло сбилось, открывая взору верхнюю половину нагого тела. Кэрроллу сначала показалось, будто женщина потягивается, закинув тощие, как у скелета, руки за голову.
— Извините, — пробормотал он и отвел глаза в сторону. — Извините.
Второй раз он стал закрывать дверь, потом замер, что-то вспомнил и снова заглянул в комнату. Старуха опять шевельнулась. Ее руки по-прежнему были закинуты за голову.
Кэрролла заставил вернуться запах — ужасный смрад гниющего человеческого тела, исходивший от нее. Внимательнее приглядевшись, он понял, что запястья женщины привязаны проволокой к спинке кровати. Глаза заплыли, изо рта вырывается еле слышный хрип. Под сморщенными мешочками грудей выпирают ребра. Над телом кружат мухи. Старуха высунула язык, провела им по сухим губам. Она молчала.
В следующий миг Кэрролл уже быстро шел по коридору — так быстро, насколько позволяли внезапно онемевшие ноги. Когда он проходил мимо кухни, ему показалось, что толстый брат Кубрю увидел его и окликнул, но он не стал останавливаться, даже не замедлил шаг. Краем глаза Кэрролл заметил, что наверху лестницы стоит Питер Кубрю и смотрит на него, вопросительно наклонив голову.
— Сейчас вернусь, только возьму договор, — крикнул на ходу Кэрролл.
Голос его был удивительно спокоен.
Он толкнул входную дверь, выскочил на улицу. С крыльца он спустился осторожно, внимательно глядя под ноги. Когда за тобой гонятся, ни в коем случае нельзя перепрыгивать через ступеньки — так можно запросто подвернуть ногу. Сотни раз он видел это в фильмах ужасов. Морозный воздух обжег его легкие холодом.
Теперь двери гаража были приоткрыты. Пробегая мимо, Кэрролл успел заглянуть внутрь. Он увидел земляной пол, ржавые цепи и крючья, свисающие с балок, бензопилу на полке. В центре стоял какой-то станок, за ним работал высокий угловатый человек с одной рукой. Вместо второй руки у него был некрасиво зарубцевавшийся бледный обрубок, матово поблескивавший в свете лампы. Человек молча поднял на Кэрролла бесцветные глаза Оценивающий недружелюбный взгляд погнал Кэрролла дальше. Он успел лишь кивнуть и попытаться изобразить улыбку.
Наконец он открыл дверь своего «сивика» и уселся за руль… и тут его грудь пронзило иглой паники. Ключи лежали в кармане пальто. Пальто осталось в доме. Он чуть не закричал от отчаяния, но вместо крика с губ сорвался испуганный полувсхлип-полусмех. И это он видел в сотнях фильмов, читал в трехстах рассказах. Там тоже или не было ключей, или не заводился двигатель, или…
В дверях гаража возник однорукий брат и через двор уставился на Кэрролла. Кэрролл помахал ему рукой. Второй рукой он отключал от зарядного устройства свой мобильный телефон. Улучив момент, он глянул на дисплей телефона. Ну конечно. Связи в этой глуши не было. Кэрролл не удивился. Он еще раз засмеялся — если можно назвать смехом сдавленный нервный клекот.
Когда он снова поднял глаза, то увидел: на крыльце фермы стоят два других брата и смотрят на него. Теперь на него уставились все трое Кубрю. Он выкарабкался из машины и быстро зашагал по подъездной дорожке прочь от дома. Побежал он только тогда, когда один из Кубрю что-то крикнул ему вслед.
Выбравшись на дорогу, Кэрролл не свернул на нее, а пошел напролом через кусты, растущие вдоль обочины, прямо в лес. Тонкие хлысты ветвей били его по лицу. Он споткнулся и упал, порвал брючину, поднялся, пошел дальше.
Ночь стояла ясная, безоблачная, безгранично глубокое небо заполнили звезды. Кэрролл остановился на крутом склоне и скорчился за большим валуном, пытаясь отдышаться и успокоить резь в боку. Выше по холму послышались голоса затрещали ветки. Потом кто-то дернул стартер небольшого механизма — один раз, другой, и тишину затопил вой и рев бензопилы.
Он поднялся и побежал, понесся с холма вниз, полетел сквозь еловые лапы, перепрыгивая через камни и корни, даже не видя их. Склон становился все круче, и вскоре Кэрролл не столько бежал, сколько падал. Он двигался слишком быстро и знал: теперь он остановится, только когда врежется во что-нибудь, и это будет сопровождаться ужасной болью.
Продолжая этот сумасшедший бег, непрестанно набирая скорость, с каждым шагом пролетая ярды и ярды темноты, Кэрролл ощутил мощный прилив эмоций. Это чувство можно было бы назвать паникой, но одновременно оно очень напоминало восторг. Кэрроллу казалось, что его ноги вот-вот оторвутся от земли и никогда больше не ступят на нее. Он знал этот лес, эту тьму, эту ночь. Он знал свои шансы: почти нулевые. Он знал то, что гонится за ним. Оно гналось за ним всю жизнь. Он знал, где находится — в рассказе, что приближается к концу. Он лучше других знал, чем заканчиваются подобные истории, и если кто-то и способен выбраться из леса, то только он сам.
Рассказ взят из сборника
Призраки двадцатого века
Призраки двадцатого века (fb2)
Так что, меня пробило на полный текст — закину сейчас сюда и перечитаю на кафедре, он не так уж, чтобы большой.
ЛУЧШИЕ НОВЫЕ УЖАСЫ
ЛУЧШИЕ НОВЫЕ УЖАСЫ
Примерно за месяц до срока сдачи материалов Эдди Кэрролл вскрыл коричневый конверт, и в руки ему скользнул журнал «Северное литературное обозрение». Кэрроллу часто присылали всевозможные журналы: по большей части они носили названия вроде «Плясок на кладбище» и специализировались на литературе ужасов. Приходили и книги. Квартира в Бруклине была завалена книгами: гора на диване в кабинете, стопка возле кофеварки. Везде. И все это — сборники ужастиков.
Прочитать их полностью не представлялось возможным, хотя когда-то (тогда ему было тридцать с небольшим и он только что стал редактором альманаха «Лучшие новые ужасы Америки») Кэрролл старался ознакомиться с каждой книгой. Он подготовил к печати шестнадцать томов «Лучших новых ужасов», посвятив альманаху уже треть своей жизни. Это означало, что он потратил тысячи часов на чтение, редактирование и переписку — тысячи часов, которых никто ему не вернет.
Со временем журналы стали вызывать у него особую неприязнь. Печатали их на самой дешевой бумаге самыми дешевыми красками. Он ненавидел следы краски на своих пальцах, ненавидел ее резкий запах.
Он не дочитывал до конца большую часть рассказов, за которые все-таки брался. Он не мог. Он слабел при мысли о том, что придется осилить еще одну историю о вампирах, занимающихся сексом с другими вампирами. Он решительно открывал подражания Лавкрафту,[1] но при первом же болезненно серьезном намеке на Старших богов чувствовал, что внутри немеет какая-то очень важная его часть — так немеет в неудобной позе рука или нога. Он боялся, что эта важная часть — душа.
Вскоре после развода с женой обязанности редактора стали для Кэрролла утомительным и безрадостным бременем. Иногда он думал и даже мечтал о том, чтобы отказаться от должности, но быстро возвращался к реальности. Редактирование «Лучших новых ужасов» приносило двенадцать тысяч долларов ежегодно, и это была основа его дохода. Ее дополняли гонорары за другие сборники и журналы, разнообразные выступления и семинары. Без двенадцати штук ему пришлось бы искать настоящую работу, а это худшее, что может с ним случиться.
Название «Северное обозрение» было ему незнакомо. На плотной шершавой бумажной обложке изображались неровные ряды сосен. Штамп на оборотной стороне журнала сообщал, что обозрение издано Катадинским университетом в штате Нью-Йорк. Кэрролл раскрыл журнал, и оттуда выпал сложенный пополам листок — письмо от редактора, преподавателя английского языка по имени Гарольд Нунан.
Прошлой зимой к Нунану обратился некий Питер Кубрю, работавший на полставки в технической службе университета. Нунан, тогда только что назначенный редактором «Северного обозрения», объявил открытый конкурс, и Питер принес свой рассказ. Нунан из вежливости пообещал ознакомиться с рукописью. Когда он прочитал рассказ, озаглавленный «Пуговичный мальчик: история любви», то был просто поражен и скупой выразительностью языка, и отталкивающим содержанием.
Для Нунана редактирование журнала было новым делом Он сменил ушедшего на пенсию Фрэнка Макдэйна, прослужившего на своем посту двадцать лет, и горел желанием обновить издание. Нунан хотел публиковать такие произведения, чтобы они всколыхнули чувства и разум читателей.
«Боюсь, в этом я даже слишком преуспел», — писал Нунан.
Вскоре после выхода в свет «Пуговичного мальчика» заведующий кафедрой английского языка вызвал Нунана к себе и обвинил его в том, что «Северное обозрение» используется как трибуна для «литературных розыгрышей испорченных юнцов». Почти пятьдесят человек отказались от подписки на «Обозрение» — существенная потеря для журнала тиражом в тысячу экземпляров. Выпускница университета, обеспечивавшая большую часть финансирования «Северного обозрения», в негодовании отказалась от дальнейшего сотрудничества. Самого Нунана отстранили от работы над журналом, и место редактора, уступив настойчивым просьбам общественности, вновь занял Фрэнк Макдэйн.
Письмо Нунана заканчивалось следующими словами:
«Я же по-прежнему считаю, что (каковы бы ни были его недостатки) "Пуговичный мальчик" — замечательное произведение, пусть и нелегкое для прочтения. Надеюсь, что Вы сочтете возможным потратить немного Вашего времени на ознакомление с ним. Не скрою, что включение этого рассказа в Вашу антологию станет для меня символом моей правоты.
Я бы пожелал Вам приятного чтения, но боюсь, в данном случае это не совсем уместно.
С уважением,
Гарольд Нунан».
Эдди Кэрролл прочитал письмо Нунана, стоя в прихожей, только войдя в дверь. Он нашел в журнале рассказ Кубрю и взялся за него. Через пять минут он заметил, что все еще стоит и ему жарко. Скинув куртку, он прошел на кухню.
Какое-то время он сидел на ступеньках лестницы, ведущей на второй этаж. Потом он лежал на диване в кабинете, подложив под голову стопку книг. На страницы падал неяркий свет подходящего к концу октября. Кэрролл не помнил, как он оказался в кабинете.
Не отрываясь, Кэрролл дочитал рассказ до конца и сел, охваченный неуемным возбуждением Это было самое грубое, самое отвратительное произведение из когда-либо прочитанных им, а это кое-что значило. На протяжении почти всей своей профессиональной карьеры он погружался в грубое и отвратительное, чтобы найти в этом гнилом, болезненном литературном болоте цветы неописуемой красоты. Без сомнения, присланный рассказ оказался одним из таких цветов. Жестокий и извращенный, именно такой рассказ и нужен Кэрролл. Он перелистал страницы назад и начал читать снова.
Главную героиню — погруженную в свой внутренний мир девушку, семнадцатилетнюю в начале повествования, — зовут Кейт. Однажды ее затаскивает в свой микроавтобус великан со злыми желтыми глазами и скобками на зубах. Он связывает ее и швыряет в салон машины, где она обнаруживает мальчика примерно ее возраста. Сначала она думает, что мальчик мертв. Его лицо страшно обезображено: на месте глаз — две круглые желтые пуговицы. На каждой пуговице нарисована улыбающаяся рожица. Пуговицы стальной проволокой прикреплены сквозь веки к глазным яблокам.
Однако когда машина сдвинулась с места, мальчик начинает шевелиться. Он прикасается к бедру Кейт, и она чуть не кричит от ужаса. Он водит рукой по ее телу, потом на ощупь находит лицо. Он шепчет, что его зовут Джим, что великан возит его в машине уже неделю — с тех пор, как убил его родителей.
— Он проколол мои глаза и сказал, что моя душа вылетела через них наружу. Он сказал, что при этом раздался красивый звук — вроде того, что образуется, когда дуешь в пустую бутылку из-под колы. Потом он пришил поверх дырок в глазах эти пуговицы, чтобы из них не улетела и моя жизнь. — Джим дотронулся до пуговиц с рожицами. — Он хочет знать, сколько я могу прожить без души.
Великан везет их на заброшенную туристическую стоянку в пригородном парке, где заставляет Джима и Кейт ласкать друг друга. Когда ему кажется, что Кейт целует мальчика недостаточно искренне, он разрезает ей лицо и вырывает язык. В последующей неразберихе — Джим вопит, слепо мечется, повсюду кровь — Кейт удается убежать в заросли. Три часа спустя она выходит на шоссе, истерически рыдая и истекая кровью.
Ее похитителя так и не находят: он и Джим покинули парк и исчезли. Полицейским не удается установить ни единого факта об их личностях. Они не знают, кто такой Джим и откуда он, а о великане им известно и того меньше.
Две недели спустя после выписки Кейт из больницы появляется первая и последняя ниточка: девушка получает по почте конверт с двумя желтыми пуговицами — улыбающиеся рожицы заляпаны засохшей кровью — и фотографией моста в Кентукки. На следующее утро под этим мостом водолаз находит полуразложившееся тело мальчика, в пустых глазницах которого прячутся мелкие рыбешки.
Раньше Кейт была симпатичной девушкой, теперь же она внушает всем жалость и ужас Она понимает чувства окружающих: она и сама не может без содрогания смотреть на себя в зеркало. Кейт начинает посещать специальную школу, чтобы научиться языку жестов, но скоро бросает ее. Ее соученики — глухие, хромые, уроды — вызывают у нее отвращение своей беспомощностью.
Кейт пытается вести нормальную жизнь, но безуспешно. У нее нет близких друзей, нет и не может быть работы, она комплексует из-за своей внешности и немоты. В одном особенно мрачном эпизоде Кейт напивается допьяна, чтобы набраться смелости и подойти к мужчине в баре, однако мужчина и его друзья осмеивают ее.
По ночам она не может спать из-за постоянных кошмаров: в снах она переживает невероятные и омерзительные вариации своего похищения. В некоторых из них Джим не жертва, а соучастник преступления, он яростно насилует девушку. Пуговицы, пришитые к его глазам, во сне превращаются в зеркальные диски, где она видит искривленное отражение собственного лица, которое, следуя безупречной логике сна, уже изуродовал шрам. Иногда сны возбуждают Кейт. Ее психотерапевт говорит, что это нормально. Она отказывается от его услуг, когда обнаруживает, что он нарисовал в своем блокноте издевательскую карикатуру на нее.
В поисках средства от кошмаров Кейт пробует джин, обезболивающие таблетки, героин. Ей нужны деньги на наркотики, и она ищет их в секретере отца. Отец застает ее за воровством и прогоняет из дома. В ту же ночь мать звонит ей, чтобы сообщить, что отец в больнице — с ним случился сердечный приступ, — и просит не навещать его. Вскоре после этого в центре для детей-инвалидов, где Кейт в конце концов нашла себе работу, один ребенок карандашом протыкает глаз другому. Вины Кейт в происшедшем нет, однако расследование инцидента выявляет ее дурные привычки. Она теряет работу. Затем она справляется с наркотической зависимостью, но найти другое место ей никак не удается.
Однажды осенью она выходит из местного супермаркета и на парковке перед магазином видит полицейскую машину. Капот машины поднят. Полицейский в очках с зеркальными стеклами изучает перегретый радиатор. Кейт случайно бросает взгляд на заднее сиденье машины — а там, в наручниках, сидит ее великан, десятью годами старше и пятьюдесятью фунтами тяжелее.
Кейт пытается сохранять спокойствие. Она подходит к полицейскому, нырнувшему под капот, пишет ему записку с вопросом, знает ли он, кто сидит в его машине.
Тот отвечает, что этого парня арестовали за попытку вынести из хозяйственного магазина на Плезант-стрит охотничий нож и рулон изоленты.
Кейт знает этот магазин, она живет буквально в трех минутах ходьбы от него. Ноги у нее подгибаются, и полицейский еле успевает схватить ее за руку, прежде чем она упадет.
Она пишет отчаянную записку, пытаясь объяснить, что великан сделал с ней, когда ей было семнадцать лет. Карандаш не поспевает за мыслями, и Кейт сама с трудом понимает написанное. Но полицейский ухватывает суть. Он подводит ее к пассажирскому сиденью и открывает дверцу. Мысль о том, что ей придется сидеть в одной машине с чудовищным похитителем, приводит Кейт в ужас. Девушку охватывает безудержная дрожь, но полицейский напоминает, что великан закован в наручники, сидит на заднем сиденье и совершенно безопасен, а ей необходимо срочно дать показания в полицейском участке.
Наконец она садится в машину. В ногах у нее лежит теплая куртка. Полицейский говорит, что это его куртка и Кейт может накрыться ею — так будет теплее, и дрожь пройдет. Она поднимает на него глаза, собираясь написать ему коротенькое «спасибо» — и замирает, не в силах шевельнуться. Ее напугало собственное отражение в его зеркальных очках.
Он закрывает дверь и возвращается к раскрытому капоту автомобиля. Кейт непослушными пальцами пытается поднять с пола куртку. К нагрудным карманам куртки справа и слева от молнии пришиты две крупные желтые пуговицы с нарисованными рожицами. Кейт хочет открыть дверцу, но замок заблокирован. Стекло окна не опускается. С грохотом захлопывается капот. Мужчина в зеркальных очках, который совсем не полицейский, зловеще ухмыляется. «Пуговичный мальчик» идет вдоль машины к задней двери, чтобы выпустить великана: ведь чтобы вести машину, нужны глаза.
В густом лесу очень легко заблудиться и начать ходить кругами, и впервые Кейт понимает: именно это с ней и случилось. Она убежала от «пуговичного мальчика» и великана в лес, но выбраться оттуда так и не смогла. С тех самых пор она бродила во тьме и зарослях, описывая огромный и бесцельный круг, и двигалась обратно к похитителям Теперь она пришла туда, куда и направлялась. Такая мысль не ужасает ее, а странным образом успокаивает. Ей кажется, что ее место здесь, с ними, и это доставляет ей облегчение: очень важно найти свое место в жизни. Кейт откидывается на спинку сиденья и, чтобы согреться, бездумно накрывается курткой «пуговичного мальчика».
Эдди Кэрролла не удивило, что Нунана уволили за публикацию «Пуговичного мальчика». Рассказчик подробно останавливался на подробностях деградации женщины, и героиня выглядела почти добровольной соучастницей в подавлении собственных эмоциональных, сексуальных и духовных потребностей. Это плохо… но Джойс Кэрол Оутс[2] печатала точно такие же рассказы в журналах, ничем не отличающихся от «Северного обозрения», и получала за них награды. На самом деле непростительным грехом был шокирующий финал.
Кэрролл предвидел его — прочитав почти десять тысяч рассказов об ужасах и сверхъестественном, он всегда мог предсказать конец, — тем не менее финал ему понравился. А вот в среде литературных знатоков неожиданная концовка (пусть и превосходно написанная) считалась признаком ребячества, коммерческой писанины и дурного влияния телевидения. Читателями «Северного обозрения», предполагал Кэрролл, были пожилые академики. Они рассказывали студентам про Гренделя[3] про Эзру Паунда[4] и до боли в сердце мечтали продать собственные стихи в какой-нибудь почтенный журнал. Для них шоковая концовка в коротком рассказе была столь же неприлична, как шумное испускание газов балериной посреди «Лебединого озера», — подобный промах в их глазах выглядел смехотворно. Профессор Гарольд Нунан либо совсем недавно поселился в академической башне из слоновой кости, либо подсознательно хотел, чтобы его оттуда выдворили.
Хотя финал был выполнен скорее в духе Джона Карпентера,[5] чем Джона Апдайка,[6] Кэрролл не встречал ничего подобного ни в одном из сборников «ужасов», по крайней мере — за последние несколько лет. Эти двадцать пять страниц являлись натуралистичным описанием того, как женщину шаг за шагом разрушает чувство вины, свойственное жертвам ужасных преступлений. Здесь было все: и мучительные отношения с близкими, и дерьмовая работа, и отсутствие денег. Кэрролл уже забыл, когда ему в последний раз приходилось читать о насущном хлебе ежедневного бытия. Подавляющее большинство «ужастиков» слеплено из кровавого месива, остальное за ненадобностью отметается.
Кэрролл вдруг понял, что ходит по кабинету из угла в угол, слишком взволнованный, чтобы сидеть, и сжимает в руке «Северное обозрение». Случайно его взгляд упал на зеркало над диваном: отражение непристойно ухмылялось, как будто только что услышало грязную шутку.
В одиннадцать лет Кэрролл впервые посмотрел фильм «В плену у призрака».[7] Он пошел в кино со своими двоюродными братьями, но, как только в зале погас свет и спутников поглотила тьма, юный Эдди остался совершенно один, запертый в темном и душном шкафу теней. Порой ему требовалось огромное усилие воли, чтобы не закрыть глаза, и все же каждую клетку его тела сотрясала дрожь наслаждения. Когда свет зажегся снова, нервные окончания мальчика гудели, словно он подержался за медный провод под напряжением Такое ощущение постепенно превратилось для него в потребность.
Позднее, когда он стал профессионалом в области литературных страхов, это чувство притупилось — не исчезло, но ощущалось будто издалека, как воспоминание об эмоции, а не сама эмоция. В последнее время стерлась даже память о ней, а при взгляде на стопку журналов на кофейном столике возникала омертвляющая амнезия, немое отсутствие интереса. Или нет — его охватывал ужас, но ужас совсем другого рода.
Однако чувство, которое он испытывал сейчас, вынырнув из чудовищных перипетий «Пуговичного мальчика» и меряя кабинет шагами… это было оно — то самое ощущение. Оно затронуло сокровенные струны его души и оставило после себя томительную вибрацию. Кэрролл долго не мог успокоиться, так он отвык от этого восхитительного состояния. Он захотел вспомнить, давно ли ему доводилось находить для своего альманаха рассказ, производивший столь же сильное впечатление, как «Пуговичный мальчик». Было ли такое вообще? Он подошел к стеллажу и достал первый выпуск «Лучших новых ужасов» (по-прежнему его любимый том). Интересно, что нравилось ему тогда? Однако в поисках содержания он наткнулся на страницу с посвящением, адресованным Элизабет, его тогдашней жене. «Той, что помогает мне не сбиться с пути», — написал он в приступе головокружительной страсти. Сейчас при виде этих слов по коже побежали мурашки.
Элизабет ушла от него после того, как он узнал, что она на протяжении года спала с их консультантом по инвестициям. Она переехала к матери и забрала с собой Трэйси.
— В каком-то смысле я даже рада, что ты застукал нас, — сказала она через несколько недель после развода. — С этим давно пора было покончить.
— С чем — с твоим романом? — спросил он, думая, что она сообщает о своем разрыве с любовником.
— Нет, — ответила Лиззи. — С твоими ужасами и с ужасными людьми, что к тебе постоянно приходят. Мерзкие потные уроды, у них встает только при виде трупов. Наконец-то они исчезли из моей жизни. Наконец-то я могу жить среди обычных здоровых людей. И у Трэйси будет нормальное детство.
Мало того что она трахалась направо и налево — она еще и упрекала его за Трэйси. От ненависти у Кэрролла перехватило дыхание, хотя прошло уже столько лет. Он швырнул книгу обратно на полку и поплелся на кухню чего-нибудь поесть. Беспокойного возбуждения как не бывало. Хорошо, что ему не пришлось придумывать, как бороться с бесполезной энергией, отвлекающей его от дел. Старушка Лиззи все еще помогает ему, даже с расстояния в сорок миль и из постели другого мужчины.
В тот же день он послал Гарольду Нунану письмо по электронной почте, спрашивая, как можно связаться с Кубрю. Ответ пришел почти сразу же. Нунан явно был очень доволен тем, что Кэрролл заинтересовался «Пуговичным мальчиком». Электронного адреса Питера Кубрю у него не было, зато был обычный адрес и номер телефона.
Однако письмо, посланное Кэрроллом по этому адресу, вернулось обратно со штампом «Адресат выбыл», а когда он позвонил Питеру по телефону, то услышал только повторяющееся: «Данный номер отключен». Тогда Кэрролл набрал номер Гарольда Нунана.
— Не могу сказать, что сильно удивлен, — быстро и чуть заикаясь от смущения заговорил Нунан. — У меня сложилось впечатление, что Питер склонен к частой перемене мест. Думаю, он подрабатывает то здесь, то там, чтобы хватало на оплату счетов. Могу посоветовать обратиться к Мортону Войду из отдела кадров университетской технической службы. Там наверняка должна быть какая-то информация о Кубрю.
— А когда вы видели его в последний раз?
— Заходил к нему весной, кажется, в марте. Я случайно проезжал мимо его квартиры. Как раз вышел номер с «Пуговичным мальчиком» и поднялся весь этот шум. Говорили, что рассказ — гимн женоненавистничеству, что издателю и автору необходимо публично извиниться, и прочую чушь. Я хотел поговорить с ним о том, что происходит. Наверное, в душе я надеялся, что он захочет как-то ответить, написать в студенческой газете статью в защиту своего произведения или… или что-нибудь еще. Но он не стал ничего предпринимать. Сказал, что такой поступок станет проявлением слабости. А вообще, это был весьма странный визит. Он очень необычный человек. У него не только истории странные. Он и сам такой.
— Что вы имеете в виду?
Нунан засмеялся.
— Даже не знаю. Что я имею в виду? Знаете, как бывает, когда у человека высокая температура, и он взглянет на самый обыкновенный предмет, например на настольную лампу у кровати, и она покажется ему чем-то диким? Или ему привидится, будто она тает или вот-вот исчезнет. Мои встречи с Питером Кубрю были именно такими. Не знаю почему.
Кэрролл пока не имел возможности сказать Кубрю и двух слов, но этот необычный человек ему уже понравился.
— Все равно не понимаю. Объясните, — попросил он.
— Когда я позвонил в дверь, открыл мне его старший брат. Полураздетый. Должно быть, он гостил у Питера. И этот парень был — не сочтите меня бестактным, но иначе не скажешь — неприятно толстый. Весь покрытый татуировками. Неприятными татуировками. На животе — мельница, увешанная трупами. На спине — эмбрион с… с вымаранными черными глазами. На одном из кулаков скальпель. И клыки.
Кэрролл рассмеялся, хотя ничего смешного в том, что он услышал, не было. Нунан продолжал:
— Но сам он неплохой парень, дружелюбный такой. Провел меня в гостиную, принес банку содовой, мы все уселись на диван перед телевизором. И — мне это показалось удивительным — пока мы разговаривали и я информировал их о том, как восприняли рассказ Питера читатели, старший брат сидел на полу, а Питер прокалывал ему уши.
— Питер что?..
— Вот именно. Прямо посреди разговора он втыкает раскаленную иглу в ушную раковину брата. Крови было море. Когда толстяк поднялся, он выглядел так, будто ему прострелили голову. Кровь текла ручьем, словно он искупался в кровавой ванне. А потом он спросил, не хочу ли я еще колы.
На этот раз они оба засмеялись и потом недолго помолчали.
— И еще: по телевизору они смотрели фильм про Джонстаун,[8] — внезапно сказал Нунан. Даже не сказал, а выпалил.
— Что?
— Смотрели на видео. С выключенным звуком. Все время, пока мы говорили, а Питер делал брату пирсинг. Наверное, это стало последней странной деталью, сделавшей для меня происходящее абсолютно нереальным. Съемки мертвых тел во Французской Гайане. После того, как люди выпили отравленного лимонаду. Улицы, заваленные трупами, и все эти птицы, которые… клюют их. — Нунан сглотнул. — По-моему, магнитофон у них стоял на повторе — мне показалось, что одни и те же кадры я видел дважды. А они смотрели как… как в трансе.
И снова они помолчали. Для Нунана эта пауза была неловкой.
— Вы согласны, что рассказ Кубрю — весьма неординарное произведение? — заговорил он.
— Согласен.
— Не знаю, как Питер отнесется к тому, что вы хотите напечатать его, но лично я в восторге. Надеюсь, не напугал вас лишними подробностями…
Кэрролл улыбнулся:
— Меня нелегко напугать.
Бойд из отдела кадров не мог точно сказать, где сейчас находится Питер Кубрю.
— Он сказал, что его брат получил какую-то муниципальную работу в Пекипси. В Пекипси или Ньюбурге. И обещал пристроить там Питера. Город платит хорошо, а главное — если ты туда попал, тебя уже не уволят, даже если ты маньяк-убийца.
Упоминание о Пекипси заинтересовало Кэрролла. В конце месяца там намечался небольшой конвент любителей фэнтези — «Темная тайна», или «Темные мечты», или что-то в этом роде. Уж назвали бы «Темная мастурбация». Кэрролла приглашали участвовать, но он не отвечал на письма организаторов. Его больше не прельщали подобные мелкие сборища, да и время проведения было неудобным — как раз перед сдачей номера в печать.
Кэрролл ежегодно ездил на церемонию вручения Всемирной премии фэнтези и на несколько других представительных мероприятий. Конвенты представляли собой ту часть его работы, которая еще не вызывала отвращения: там Кэрролл встречался с друзьями. В глубине души он все еще любил ужастики, и конвенты порой будили в нем приятные воспоминания.
Например, на одном из таких сборищ он наткнулся на первое издание «Я люблю Гейлсбург в весеннее время».[9] Много лет он не видел и не вспоминал про «Гейлсбург», но стоило перевернуть несколько коричневых хрупких страниц, восхитительно пахнущих пылью и чердаком, как на Кэрролла головокружительным потоком обрушились воспоминания. Впервые он прочитал эти рассказы в тринадцать лет, а потом две недели не мог прийти в себя. Читал он на крыше, куда залезал через окно своей комнаты: только там он не слышал непрестанных ссор родителей. Он вспомнил шершавую на ощупь кровельную плитку — раскалившись на солнце, она источала запах резины; вспомнил далекое жужжание газонокосилки; а главное — вспомнил ту блаженную зачарованность, с какой читал о невозможном десятицентовике с Вудро Вильсоном.[10]
Кэрролл позвонил в муниципальную службу Пекипси, и его соединили с отделом кадров.
— Кубрю? Арнольд Кубрю? Его уволили шесть месяцев назад, — сообщил мужчина с высоким сиплым голосом — Вы знаете, как трудно вылететь с муниципальной работы? Я про такое давненько не слышал. Кубрю скрывал свое уголовное прошлое.
— Нет, меня интересует не Арнольд, а Питер Кубрю. Арнольд, наверное, его брат. Он такой толстый, весь в татуировках?
— Ничего подобного. Худой. Жилистый. Однорукий. Сказал, что левую руку ему оторвало прессом.
— Да? — неуверенно протянул Кэрролл, чувствуя, что этот странный Арнольд вполне мог быть родственником Питера. — А что за проблемы у него возникли?
— Он нарушил запретительный приказ.
— О! — воскликнул Кэрролл. — Супружеские разногласия?
Он сочувствовал всем мужчинам, пострадавшим от рук адвокатов бывших жен.
— Если бы, — ответил сиплый кадровик. — Ему запретили приближаться к собственной матери. Как вам такое, а?
— А вы не знаете, не родственник ли он Питеру Кубрю и как мне с ним связаться?
— Приятель, я ему не нянька. Все, вопросов больше нет?
Вопросов больше не было.
Кэрролл дозвонился до справочной, разузнал телефоны всех Кубрю в Пекипси и близлежащих районах, но никто из тех, с кем он сумел поговорить, не признался в родственных отношениях с Питером. В конце концов Кэрролл сдался. В раздражении он стал прибираться в кабинете, без разбора бросая в урну бумаги и переставляя стопки книг с одного места на другое. У него кончились идеи. Кончилось терпение.
Ближе к вечеру он прилег на диван, чтобы подумать, и провалился в беспокойную дремоту. Даже во сне Кэрролл продолжал сердиться: он преследовал в пустом темном кинозале маленького мальчика, укравшего у него ключи от машины. Мальчик был черно-белым и мелькал, как призрак или персонаж старого фильма Непослушное дитя ужасно веселилось, потряхивая ключами и заливаясь истерическим смехом. Кэрролл бросился за ним и проснулся. Виски горели лихорадочным жаром, в мозгу билось слово «Пекипси».
Питер Кубрю жил именно в той части штата Нью-Йорк, а значит, в субботу он обязательно будет на конвенте, как же он называется… «Темное будущее», кажется. Пропустить такое событие он наверняка не захочет. Или, по крайней мере, среди участников конвента найдется кто-нибудь, кто слышал о Питере и подскажет Кэрроллу, как его найти. Значит, надо ехать в Пекипси.
Ночевать в Пекипси Кэрролл не собирался — езды туда не больше четырех часов, можно обернуться за один день. В шесть утра он уже мчался по левой полосе трассы I-90 со скоростью восемьдесят миль в час. У него за спиной поднималось солнце, заливая слепящим сиянием зеркало заднего вида. Хорошо было вжимать педаль газа в пол и чувствовать, как машина летит на запад, преследуя длинную тонкую линию собственной тени. Потом Кэрролл вспомнил, что его девочки нет рядом, и нога сразу отпустила педаль, а восторг от поездки улетучился.
Трэйси обожала конвенты, как и все дети. Только там они видят, как взрослые валяют дурака, наряжаясь в костюмы Эльвиры или Пинхеда. А какой ребенок устоит перед постоянным атрибутом конвентов — импровизированным рынком с вереницей жутких столиков и стендов, где за один доллар можно купить отрезанную руку из резины? Однажды на Всемирном конвенте фэнтези в Вашингтоне Трэйси целый час играла в пинбол с Нилом Гейманом.[11] Они, кажется, до сих пор переписываются.
Еще до полудня Кэрролл нашел местный выставочный центр, где проводился конвент, и явился туда. В концертном зале раскинулись торговые ряды. В помещении яблоку некуда было упасть, громкий смех и перекрывающие друг друга возгласы эхом отражались от бетонных стен, сплетаясь в ровный гулкий шум. Он не предупредил, что приедет, но это не имело значения. Одна из организаторов — коренастая женщина с рыжими кудряшками, одетая в темный костюм, — сразу узнала его.
— Мы и понятия не имели… — воскликнула она. И тут же: — Вы не отвечали на наши письма! — И тут же: — Могу я предложить вам что-нибудь выпить?
С ромом и кока-колой в руке, в тесном кольце любопытствующих, поддерживая разговор о последних фильмах, писателях и «Лучших новых ужасах», Кэрролл недоумевал: и почему он не хотел ехать сюда? Выяснилось, что не пришел один из ораторов, собиравшийся сказать несколько слов о состоянии современного рассказа в жанре ужасов. Как было бы удачно, сказали Кэрроллу, если бы вы… Да, согласился Кэрролл.
Его провели в конференц-зал, где напротив длинного стола с кувшином воды выстроились ряды складных стульев. Он сел за стол вместе с другими ораторами: учителем, написавшим книгу о По, редактором сетевого журнала, посвященного ужасам, и местным сочинителем детских фэнтези. Рыжеволосая дама представила их двум-трем десяткам слушателей, расположившихся на стульях, а потом все приглашенные ораторы получили возможность выступить. Кэрролл говорил последним.
Начал он с того, что любое художественное произведение является плодом фантазии, и когда автор добавляет в сюжет угрозу или конфликт, тем самым создаются предпосылки для ужаса. Его самого, говорил Кэрролл, этот жанр привлекает тем, что здесь присутствует большинство главных компонентов литературы, причем возведенных в крайнюю степень. Ведь вся художественная литература строится по принципу «верю — не верю», и в этом свете фантастика выглядит более весомо (и честно), чем реализм.
Он говорил, что большинство ужасов или фэнтези никуда не годятся: это пустые, творчески несостоятельные подражания тому, что и изначально было дерьмом Он говорил, что месяцами читает их и не встречает ни одной свежей мысли, ни одного запоминающегося персонажа, ни одной оригинальной фразы.
Затем он сказал, что так было всегда. Вероятно, в любом начинании — не обязательно творческом — редкие удачи появляются лишь после множества неудачных попыток. Каждый может попробовать себя в этом деле, не преуспеть, сделать выводы из своих ошибок и попробовать снова. Чтобы получить грамм золота, порой надо намыть горы песка. Он говорил о Клайве Баркере,[12] о Келли Линк[13] и о Стивене Галлахере,[14] и он рассказал им о «Пуговичном мальчике». Для него, закончил он, ничто не сравнится с восторгом от встречи с чем-то поистине волнующим и пробирающим до мозга костей, и он всегда будет любить эту сладкую дрожь ужаса. Произнеся это вслух, Кэрролл понял, что говорит истинную правду.
Когда он замолчал, в заднем ряду захлопали. Редкие хлопки подхватили остальные ряды, вскоре аплодисменты волной захлестнули зал, и публика встала.
По окончании заседания Кэрролл вышел из-за стола, чтобы поздороваться со знакомыми. Ему было жарко, он вспотел. Между рукопожатиями он снял очки и вытер пот подолом рубашки. В этот момент у него в ладони оказались чьи-то тонкие пальцы. Перед ним стояла невысокая фигура какого-то человека. Вернув очки на нос, Кэрролл обнаружил, что трясет руку не самому приятному из своих знакомых — худощавому коротышке с кривыми и темными от табака зубами и такими тонкими и аккуратными усиками, что они казались нарисованными.
Его звали Мэтью Грэм, он редактировал одиозный фэнзин «Гнилые фантазии». Ходили слухи, что Грэма обвиняли в сексуальных домогательствах к несовершеннолетней приемной дочери, хотя до суда дело вроде бы так и не дошло. Кэрролл старался не распространять свое отношение к Грэму на авторов, которых тот печатал, однако до сих пор не встречал в «Гнилых фантазиях» ничего достойного публикации в «Лучших новых ужасах». Грэм отдавал предпочтение историям о наркоманах, которые работают смотрителями в моргах и занимаются сексом с трупами, и слабоумных девицах, которые едут в Индию, чтобы на древних могильниках разродиться демонами. Рассказы пестрели опечатками и грубыми грамматическими ошибками.
— Питер Кубрю — это что-то! — воскликнул Грэм— Его первый рассказ вышел у меня. Ты разве не читал? А я посылал тебе экземпляр.
— Должно быть, пропустил, — ответил Кэрролл. Он не утруждал себя чтением «Гнилых фантазий» уже больше года, хотя один из последних номеров пригодился в качестве подстилки для его кошки.
— Он тебе понравится, — продолжал Грэм, снова обнажив в улыбке редкие зубы. — Он наш человек.
Кэрролла передернуло, хотя он постарался скрыть это.
— Ты видел его сегодня?
— Видел? Да я обедал с ним сегодня. Мы даже выпили. Он был здесь с утра. Вы разминулись. — Грэм растянул губы в широкой ухмылке. Изо рта у него пахло. — Если надо, могу дать тебе адрес. Он живет тут неподалеку.
За поздним обедом Кэрролл прочитал первый рассказ Питера Кубрю (Мэтью Грэм сумел раздобыть тот номер «Гнилых фантазий»). Рассказ назывался «Свинки», и героиней его была психически неуравновешенная женщина, однажды родившая целый помет поросят. Свинки учатся говорить, ходить на задних ногах и носить одежду — что-то в духе «Скотного двора».[15] Однако в итоге они возвращаются к дикости и разрывают свою мать на части. Рассказ заканчивается сценой смертельной схватки между поросятами за самые вкусные кусочки трупа.
Это было жесткое, злое произведение. Тщательно выписанное, психологически точное, оно несомненно намного превосходило все, что когда-либо появлялось на страницах «Фантазий». Но Кэрроллу рассказ не понравился. Эпизод, где поросята борются за право первыми пососать грудь матери, читался как гротескная порнография.
Грэм вложил между страниц журнала листок бумаги. На нем он набросал схему проезда к дому Питера Кубрю — в двадцати милях на север от Пекипси, в городке под названием Пайклиф. Кэрроллу это было почти по дороге: ведущее в Пайклиф живописное шоссе Таконик дальше выходило на трассу I-90. Телефонного номера к адресу не прилагалось. Грэм пояснил, что у Кубрю проблемы с деньгами и его телефон отключили.
Когда Кэрролл выехал на шоссе, уже начало темнеть. Под мощными дубами и высокими елями, тесно обступившими шоссе, сгущались тени. Не было ни попутных, ни встречных машин. Кэрролл оказался в одиночестве на пустынном шоссе, которое взбиралось все выше и выше в холмы, все глубже в лес. Несколько раз свет фар выхватывал семейство лосей. Они стояли у обочины и провожали машину взглядами, в которых смешались страх и звериное любопытство. В темноте их глаза казались розовыми.
Кэрролл въехал в Пайклиф — универсам, церковь, кладбище, заправка, единственный светофор, мигающий желтым. И вот уже городок остался позади, узкая полоска асфальта углубилась в сосновый бор. Стало совсем темно и похолодало, так что Кэрроллу пришлось включить печку. Он свернул по указателю на Тархил-роуд, и ею «сивик», натужно гудя, на пониженной передаче преодолел пару крутых подъемов. Кэрролл на миг прикрыл глаза и чуть не пропустил поворот. Он еле успел вывернуть руль, долей секунды отделенный от падения через кусты в черноту, вниз по склону.
Через полмили асфальт сменился гравием, и позади автомобиля образовалось люминесцентное облако меловой пыли из-под колес. Свет фар упал на толстого парня в ярко-оранжевой вязаной шапочке, достававшего из почтового ящика корреспонденцию. На ящике высветились несколько букв из блестящего пластика: «УБ Ю». Кэрролл притормозил.
Прикрываясь от света фар ладонью, толстяк вгляделся в сидящего за рулем Кэрролла. Потом он ухмыльнулся, мотнул головой в направлении дома — неожиданно гостеприимный жест, словно Кэрролла ждали. Парень зашагал по подъездной дорожке, Кэрролл покатил следом. С обеих сторон к узкой грунтовке подступали туи, царапали ветками лобовое стекло «сивика» и скребли по его бортам.
Дорога вывела их на пыльный двор перед большой желтой фермой с башенкой и просевшей верандой. Одно из окон было разбито и заколочено листом фанеры. В зарослях травы валялся ночной горшок. При виде этого дома у Кэрролла неприятно засосало под ложечкой: какое-то заброшенное жилище на опустошенной страшным вирусом земле, совсем как в фильме ужасов. Он попытался обуздать некстати разыгравшееся воображение и припарковал автомобиль возле древнего трактора, сквозь растерзанные внутренности которого пробивались высокие стебли дикой кукурузы.
Сунув ключи от машины в карман пальто, Кэрролл пошел к крыльцу, где его поджидал толстяк. Ему пришлось пройти мимо ярко освещенного гаража. Из-за плотно закрытых дверей доносился визг ленточной пилы. Кэрролл перевел взгляд на дом: в окне второго этажа горел свет, и на желтом фоне угрожающе чернел неподвижный силуэт человека.
Эдди Кэрролл сказал, что разыскивает Питера Кубрю. Толстый мужчина кивнул головой, приглашая гостя в дом (так же гостеприимно, как он позвал Кэрролла ехать к дому), и распахнул перед ним дверь.
В прихожей было сумрачно. На стенах вкривь и вкось висели пустые рамы. Узкая лестница вела во мрак второго этажа. В воздухе стоял странный запах, влажный и явно мужской… смесь пота и теста для блинов. Кэрролл быстро понял, что это за запах, и так же быстро решил притвориться, будто ничего не заметил.
— Сколько же дерьма у нас в прихожей, — сказал толстяк— Дайте-ка мне ваше пальто. — У него был бодрый, немного визгливый голос. Когда Кэрролл вручил ему пальто, он повернулся к лестнице и без всякого предупреждения заорал как резаный: — Пит! К тебе пришли!
Столь неожиданный переход от вежливого разговора к дикому крику потряс Кэрролла.
Над головами у них заскрипели половицы, и через несколько мгновений на верхней площадке появился худой мужчина в вельветовой куртке и в прямоугольных очках с оправой из черного пластика
— Чем могу быть полезен? — спросил он.
— Меня зовут Эдвард Кэрролл, я редактор ежегодного альманаха «Лучшие новые ужасы Америки». — Он подождал какой-то реакции со стороны худого человека, но лицо Кубрю сохраняло бесстрастное выражение. — Я прочитал ваш рассказ, напечатанный в «Северном обозрении», — «Пуговичный мальчик». Мне он очень понравился. Я надеюсь, что смогу включить его в ближайший номер альманаха. — Помолчав секунду, Кэрролл добавил: — Найти вас было непросто.
— Поднимайтесь, — сказал Кубрю, сделал шаг в сторону и скрылся в темноте.
Кэрролл двинулся по лестнице вверх. Толстый брат Питера тем временем направился куда-то, неся в одной руке пальто Кэрролла, в другой — свежую почту. Вдруг он остановился и, выхватив какой-то конверт, оглянулся на площадку второго этажа.
— Эй, Пит! Мамина страховка пришла! — Его голос радостно подрагивал.
Когда Кэрролл достиг верхней ступени, Питер Кубрю уже шел по коридору к распахнутой двери в глубине. Коридор был весь какой-то кривой. Пол под ногами прогибался, и один раз Кэрроллу пришлось даже схватиться за стену, чтобы не упасть. Некоторых половиц не хватало. Над лестничным пролетом висел старинный канделябр со стеклянными подвесками, мохнатыми от пыли и паутины. В дальнем закоулке мозга Кэрролла горбун заиграл на металлофоне музыку из фильма «Семейка Адамсов».
Кубрю обитал в крохотной комнатке, втиснутой под скат крыши. У одной стены приткнулся карточный столик с потрескавшейся деревянной столешницей. На нем стояла древняя электрическая пишущая машинка с листом бумаги, заправленным в валик.
— Вы работали? — спросил Кэрролл.
— Не могу остановиться, — ответил Кубрю.
— Хорошо.
Кубрю присел на край койки. Кэрролл сделал шаг внутрь комнаты и остановился: чтобы идти дальше, ему пришлось бы нагибаться. У Питера Кубрю были почти бесцветные глаза и красные, будто воспаленные, веки. Не мигая, он смотрел на Кэрролла.
Кэрролл рассказал ему о своем издании. Потом он сказал, что может заплатить Питеру двести долларов и процент от общих с другими авторами роялти. Кубрю кивнул, не выказав ни удивления, ни любопытства. Высоким сиплым голосом он коротко поблагодарил Кэрролла.
— Что вы думаете о концовке? — спросил он вдруг.
— В «Пуговичном мальчике»? Мне понравилось. Очень. Иначе я не захотел бы печатать рассказ в альманахе.
— А вот Катадинский университет она не устроила. Эти редакторши с короткими юбками и богатыми папочками возненавидели мой рассказ, а особенно — финал.
Кэрролл кивнул:
— Потому что они не ожидали его. Вероятно, он их шокировал, а шок сейчас не в моде.
Кубрю сказал:
— Сначала у меня было другое окончание. Там великан душил ее, и, когда она уже теряла сознание, она чувствовала, что второй похититель пришивает пуговицу к ее дырке. Но мне не хватило духу, и я его уничтожил. Подумал, что Нунан не возьмет рассказ с таким финалом.
— В нашем жанре сила произведения зачастую заключается именно в том, что осталось несказанным, — сказал Кэрролл лишь для того, чтобы что-то сказать. Он почувствовал на лбу прохладную щекотку пота. — Наверное, я схожу в машину за бланком договора.
Он не знал, зачем произнес это. Никаких бланков в машине не было. Его буквально толкало к выходу внезапное острое желание вдохнуть холодного свежего воздуха.
Кэрролл вынырнул из комнаты обратно в коридор. Только усилием воли он заставил себя не перейти на бег. Спустившись с лестницы, он замешкался в прихожей, гадая, куда толстый брат Питера подевал его пальто, и рискнул отправиться на поиски. Он двинулся вперед по коридору. Чем дальше он шел, тем становилось темнее.
Первой ему попалась маленькая дверка с медной ручкой. Он нажал на рукоятку, но дверь не поддалась. Кэрролл пошел дальше, ища гардероб или стенной шкаф. Где-то неподалеку шипел на раскаленной сковороде жир, стучал по деревянной доске нож. Пахло жареным луком Он толкнул дверь справа от себя и оказался в гостиной. Со стен на него смотрели головы животных. Тусклый луч света вытянутым прямоугольником падал через обеденный стол На столе лежала скатерть красного цвета с большой свастикой по центру.
Кэрролл закрыл эту дверь. Следующая с левой стороны была распахнута и вела в кухню. Скрытый до пояса кухонным столом, там стоял толстяк с голым торсом, покрытым татуировками. Мясницким ножом он резал что-то похожее на печень. В его соски были вдеты железные кольца. Кэрролл хотел окликнуть его. Но в тот же миг толстый Кубрю вышел из-за стола и направился к газовой плите, чтобы помешать что-то в кастрюле, и Кэрролл увидел, что парень одет лишь в узкие плавки. Белые ягодицы, удивительно маленькие для его толстого тела, подрагивали при каждом шаге. Кэрролл быстро скользнул обратно в полумрак коридора и пошел дальше, стараясь ступать как можно тише.
Коридор первого этажа казался еще более кривым, чем на втором этаже. Как будто дом перекосило в результате некоего сейсмического явления, и в нем не осталось ни одной ровной стены и поверхности. Кэрролл не знал, почему он не повернул обратно — ведь смысла бродить по этому странному дому не было. Тем не менее ноги сами несли его вперед.
Почти в самом конце коридора обнаружилась еще одна дверь. Кэрролл заглянул в нее и сморщился от ужасной вони. В воздухе деловито жужжали мухи, и Кэрролла окутало неприятное человеческое тепло. Это была самая темная комната из всех, похоже — спальня для гостей. Он уже собирался закрыть дверь, как вдруг заметил, что в изножье кровати что-то шевельнулось. Прикрыв ладонью рот и нос, Кэрролл заставил себя сделать шаг вперед. Через несколько секунд его глаза привыкли к темноте.
На кровати лежала истощенная старая женщина. Одеяло сбилось, открывая взору верхнюю половину нагого тела. Кэрроллу сначала показалось, будто женщина потягивается, закинув тощие, как у скелета, руки за голову.
— Извините, — пробормотал он и отвел глаза в сторону. — Извините.
Второй раз он стал закрывать дверь, потом замер, что-то вспомнил и снова заглянул в комнату. Старуха опять шевельнулась. Ее руки по-прежнему были закинуты за голову.
Кэрролла заставил вернуться запах — ужасный смрад гниющего человеческого тела, исходивший от нее. Внимательнее приглядевшись, он понял, что запястья женщины привязаны проволокой к спинке кровати. Глаза заплыли, изо рта вырывается еле слышный хрип. Под сморщенными мешочками грудей выпирают ребра. Над телом кружат мухи. Старуха высунула язык, провела им по сухим губам. Она молчала.
В следующий миг Кэрролл уже быстро шел по коридору — так быстро, насколько позволяли внезапно онемевшие ноги. Когда он проходил мимо кухни, ему показалось, что толстый брат Кубрю увидел его и окликнул, но он не стал останавливаться, даже не замедлил шаг. Краем глаза Кэрролл заметил, что наверху лестницы стоит Питер Кубрю и смотрит на него, вопросительно наклонив голову.
— Сейчас вернусь, только возьму договор, — крикнул на ходу Кэрролл.
Голос его был удивительно спокоен.
Он толкнул входную дверь, выскочил на улицу. С крыльца он спустился осторожно, внимательно глядя под ноги. Когда за тобой гонятся, ни в коем случае нельзя перепрыгивать через ступеньки — так можно запросто подвернуть ногу. Сотни раз он видел это в фильмах ужасов. Морозный воздух обжег его легкие холодом.
Теперь двери гаража были приоткрыты. Пробегая мимо, Кэрролл успел заглянуть внутрь. Он увидел земляной пол, ржавые цепи и крючья, свисающие с балок, бензопилу на полке. В центре стоял какой-то станок, за ним работал высокий угловатый человек с одной рукой. Вместо второй руки у него был некрасиво зарубцевавшийся бледный обрубок, матово поблескивавший в свете лампы. Человек молча поднял на Кэрролла бесцветные глаза Оценивающий недружелюбный взгляд погнал Кэрролла дальше. Он успел лишь кивнуть и попытаться изобразить улыбку.
Наконец он открыл дверь своего «сивика» и уселся за руль… и тут его грудь пронзило иглой паники. Ключи лежали в кармане пальто. Пальто осталось в доме. Он чуть не закричал от отчаяния, но вместо крика с губ сорвался испуганный полувсхлип-полусмех. И это он видел в сотнях фильмов, читал в трехстах рассказах. Там тоже или не было ключей, или не заводился двигатель, или…
В дверях гаража возник однорукий брат и через двор уставился на Кэрролла. Кэрролл помахал ему рукой. Второй рукой он отключал от зарядного устройства свой мобильный телефон. Улучив момент, он глянул на дисплей телефона. Ну конечно. Связи в этой глуши не было. Кэрролл не удивился. Он еще раз засмеялся — если можно назвать смехом сдавленный нервный клекот.
Когда он снова поднял глаза, то увидел: на крыльце фермы стоят два других брата и смотрят на него. Теперь на него уставились все трое Кубрю. Он выкарабкался из машины и быстро зашагал по подъездной дорожке прочь от дома. Побежал он только тогда, когда один из Кубрю что-то крикнул ему вслед.
Выбравшись на дорогу, Кэрролл не свернул на нее, а пошел напролом через кусты, растущие вдоль обочины, прямо в лес. Тонкие хлысты ветвей били его по лицу. Он споткнулся и упал, порвал брючину, поднялся, пошел дальше.
Ночь стояла ясная, безоблачная, безгранично глубокое небо заполнили звезды. Кэрролл остановился на крутом склоне и скорчился за большим валуном, пытаясь отдышаться и успокоить резь в боку. Выше по холму послышались голоса затрещали ветки. Потом кто-то дернул стартер небольшого механизма — один раз, другой, и тишину затопил вой и рев бензопилы.
Он поднялся и побежал, понесся с холма вниз, полетел сквозь еловые лапы, перепрыгивая через камни и корни, даже не видя их. Склон становился все круче, и вскоре Кэрролл не столько бежал, сколько падал. Он двигался слишком быстро и знал: теперь он остановится, только когда врежется во что-нибудь, и это будет сопровождаться ужасной болью.
Продолжая этот сумасшедший бег, непрестанно набирая скорость, с каждым шагом пролетая ярды и ярды темноты, Кэрролл ощутил мощный прилив эмоций. Это чувство можно было бы назвать паникой, но одновременно оно очень напоминало восторг. Кэрроллу казалось, что его ноги вот-вот оторвутся от земли и никогда больше не ступят на нее. Он знал этот лес, эту тьму, эту ночь. Он знал свои шансы: почти нулевые. Он знал то, что гонится за ним. Оно гналось за ним всю жизнь. Он знал, где находится — в рассказе, что приближается к концу. Он лучше других знал, чем заканчиваются подобные истории, и если кто-то и способен выбраться из леса, то только он сам.
Рассказ взят из сборника
Призраки двадцатого века
Призраки двадцатого века (fb2)
@темы: книги, любимое, Джо Хилл, ужасы, Лучшие новые ужасы, Призраки двадцатого века, флэшбэки
-
-
30.06.2011 в 08:08-
-
30.06.2011 в 13:17божестводостойную личность (с)